Страница 23 из 64
Любому прохожему на вопрос: где бы укрыться от холода и тёмной ночи — всякий москвич первым называл дом благодетельницы, обращённый задворком на Москву-реку, близ Вшивой горки, при завороте берега.
Все нашедшие приют в обширных повалушах Магдалыни спали давно. Не спала одна она с двумя-тремя женщинами, сильно привязавшимися к «праведнице» (как называли боярыню все от мала до велика). Влекло этих женщин к милостивой благодетельнице не корысть, не желанье получить большую благостыню, а то мгновенно и ярко заблиставшее и охватывающее сердце наше чувство, для названия которого одним словом не придумало ещё человечество особого термина, кроме душевного увлеченья. Увлечение это заполонило сердца присных «праведнице» при первом обращенье их к ней, с ветра, ещё не зная, кто она и что ждёт их по входе, вслед за другими, в её дом. Горячее расположение сделать всё, что потребуется, обращающимся к её человеколюбию вылилось в первых словах приветствия к ним боярыни, у которой каждая из тяжких грешниц, после всевозможных треволнений, могла найти приют и больше чем родственную любовь. Один взгляд Магдалыни, проникая в сердце того, на кого обращался он, давал «праведнице» неложное указание: стоит ли личность эта приближения к ней или нет? От себя она никого не прогоняла, но приближала к себе немногих, следуя этому указанию.
В число присных Магдалыни попала добрая душа в основе, нежная Таня, краса ватаги весёлых, бывшая утешительницей Субботы вслед за оставленьем им Корнильевой пустыни. Как попала она к Магдалыне — долго рассказывать. Пришла она к ней босая, с ребёнком на руках, голодная, истомлённая и ожидавшая смерти дитяти, для питания которого не было молока. Ребёнок скоро умер, и Таня была оставлена боярынею и приближена ей ближе всех присных. Чему следовали тут сердца этих женщин, настолько различных по уму и понятиям? По крайней мере, что влияло на доверие боярыни Магдалыни простой девушке Тане? Ум и разгадка светлой души, выбранной на дело, ей порученное.
Голос свыше, сказали бы мы, если бы следовали логике людей, присваивающих каждому из своих ничтожных жизненных отправлений непосредственное действие Промысла. Веря в его высшее руководство, мелкие случаи жизненной практики относим мы к неизменному следствию причин и последствий наших собственных дел и особенностей характера. Разгадку людских правил и способа действий по наружности, на которой остаётся отпечаток господствующих ощущений, нельзя поэтому приписывать ничему иному, а только навыку в наблюдениях. В тёмной толпе — зрительнице подобных разгадок — они поддерживают суеверный страх и веру в сверхъестественное. Для людей, вдумывающихся в жизнь, явления её получают иной смысл, не допускающий толкований вне общих законов мышления и независимо большего или меньшего развития органов чувств. Дальновидный политик, несмотря на молодые годы свои, наперсник Грозного царя в самые блистательные годы его полувекового царствования, Алексей Фёдорович Адашев, добрый по наклонностям, думавший исподволь привести грубых соотечественников к сознанию превосходства добра и чистоты над злым и порочным, разгадал боярынию Магдалыню лучше всех. Сам любя скрываться в тени, творя добро, он доверял ей выполнение самого сладкого долга власти — благодеяния. Делал он это так, что сами родные наперсника царского не догадывались, чья рука водит её действиями, вызывая общие благословения умной иностранке. И вот она являлась благотворительницей, в руках которой созревали при посредстве как бы особенной благодати и дружно множились всевозможные меры на пользу меньших братий.
Магдалыня была только простое орудие, приводимое в действие Адашевым. Чтобы уничтожить всякую тень сомнения в естественности стремлений чужестранки, Алексей уговорил её принять православие. Сама живя на его счёт, Магдалыня умела с толком орудовать делами милосердия. Поощряя труд, делая выгодные, никому не известные обороты изделиями, к ней приносимыми, и обращая доходы на пользу приютов своих, она никогда не доводила источников до оскудения. Этим она внушила о себе высокое мнение и успела распространить убеждение в несуществовавших богатствах, якобы привезённых ей в Московское государство.
Падение Адашева и его партии, уничтожившее дальнейшую возможность получать невидимые субсидии и заставлявшее далее плыть против ветра, при помощи одного своего изворотливого ума, не могло не вызывать бури в душе Магдалыни. Буря эта, не видная ни для кого, облекалась ею в новые велеречивые беседы о бедных и страждущих. Умная иностранка отличалась, кроме ума практического, силой слова — и эта сила покоряла кроткие сердца, склонные к добру. Всё, расположенное к нему, но робкое и неспособное к отпору в московском обществе, сожалело о временах Адашева. Магдалыня в беседы свои о путях Промысла — неведомых для мира и мирских угодников — вставляла (постоянно, разнообразя только подробности) положение: что за грех миру посылается печаль. Печалью очищается душа, получая новые силы для дальнейшего служения добру.
— Все мы услаждались царствием мирным, когда государь доверялся Алексею, по грехам нашим нашло теперь испытание. Но Бог милостив и щедр, не вечно карает заблудших: придут люди в чувствие, и эта буря мрака развеется одним дуновением!
Эти слова умной Магдалыни, невольно вылетавшие, многие считали не одним красивым словоизлитием без содержания, а, напротив, — пророчеством праведницы.
— Мошна, известно, толста у бабы. Убавить бы серебрецо — перестала бы дурить со своими пророченьями на нас, что недолго нам быти?! — толковали желавшие скорого обогащения, покуда нуждаясь ещё.
— Свернуть голову скорей проклятой кукушке, пока не навела впрямь напасти!.. — толковали первые изобретатели опричнины, работавшие с хорошо обдуманной целью: быть единственными советниками царя. Ватага их, пока небольшая, не с тем напускала страхи на Грозного, чтобы могучий ум его скоро освободился от навеянной притчи. В подспорье нашёптыванью мнимых угроз заставить работать царское живое воображение казалось им лучшим средством запугиванья. Стоило вмешать в донесенье о непорядочных пророчествах Магдалыни что-нибудь об исполнении её слов, бросаемых не без предвиденья, — а предвиденье даётся-де не без участия тёмной силы, — и робкое воображение само способно создавать ужасы.
В памятный вечер решенья царя заставить молчать пророчицу Басманов, переглянувшись с архимандритом Левкием, вдруг спросил его в половине ужина:
— Правда ли, преподобный отче, бывают сонные видения и гласы страшные человеку внушаемы? Неспроста ли они являются?
— Какие видения, какие гласы, друг? Буде, к примеру сказать, видится тебе: подносят да кушать просят да слышится: пей да не лей! Какое же тут внушенье?.. А увидишь ты, как ангел с демоном за душу твою брань ведут... «Сей человек мой давно, — кричит чёрный. — Не замай! Он ещё в Алексееву пору, за честь да за власть, продал мне душу на вечную страсть». — «Теперя же верною службой своему земному владыке он достоин включиться в наши ангельские лики», — отвечает дух благ... Такое виденье, друже, не ума уловленье, а от гибели остановленье... Или, баяли мне, как к москворецкой праведнице-пророчице взаправду летают мехоноши в трубу — с того, говорят, у её честности, не в пример нашей суетности, все закрома полны и с краями равны.
— Равняются и пополняются руками благодетелей её, усердных прихлебателей: начнёт каркать про грядущее горе, все уши распустят да в мошну серебреца чистого нечто и опустят, на дела, вишь, благая, чай, вскоре злая... — подтвердил Сукин.
— Она не берёт! — ответил, ни к кому прямо не обращаясь, сам Грозный, знавший Магдалыню и не раз ей предлагавший земли и угодья.
— От кого как... перед царским величеством поначалу можно и починиться, — авось при случае больше перепадёт, — резко отозвался румяный монах Мисаил Сукин, открыто не признававший в людях, кроме корысти, иных побуждений для дел злых и добрых.
— Грешишь, Мисаиле, покайся!.. — отозвался как бы в сомнении, вполголоса Грозный, погружаясь в думу. При подвижности его страстной натуры редко не приводила эта дума ум его к решению, противному недавним убеждениям.