Царский суд

Осторожный Данила, впрочем, сам вполне верил, что за силой поставленного слова «выбыл» в живых считать Субботу было бы безумием. Но как это высказать Глаше? Коли «ненаглядный» Суббота — смерть его тяжело отзовётся на сердце девушки. Решилась же она просить его — чужого ей мужчину, в первый раз виденного, — вызнать... Нелегко ей было переломить себя: высказать просьбу. Наболело, значит... Каково же узнать, что нет его?

Он между тем, как мы знаем, жил и страдал, по воле гонителей оставаясь в глуши. А гонители эти, когда наступил срок смены и пришлось очищать дела, чтобы самих не притянули, преспокойно прекратили всякие справки, черкнув «выбыл»! Никому и в голову не пришло за этой отметкой подозревать бессовестный подлог. Всё меньше Даниле да новому дьяку, сменившему Суету. И без распутыванья узлов — своего дела пропасть.

Перенесёмся прямо в усадище Раково, куда привезли Нечаевы лошади смущённого Данилу Микулича. В дороге на дельца напало тяжёлое раздумье — и он сотни раз перебрал всевозможные обороты речи, под которыми бы, не искажая смысла, можно было скрыть значение отметки «выбыл». Всё придуманное разлетелось прахом, когда, после обычных приветствий и спросов о здоровье со стороны хозяев, наконец оставивших гостя на минуту, подбежала горячая Глаша со словами: «Что же?»

   — В списке стоит перед именем Субботы вашего «выбыл»! Значит, в приказе воеводском нет теперь его, а, должно быть, на московской чети он значится... Вот что я могу сказать... — едва дотянув до конца речь свою, заключил, побледнев больше обыкновенного, умный Бортенев. В голосе его слышались слёзы — и этот голос дал понять сердцу Глаши, что «не значится в Новагороде» совсем не то, чтобы был где-нибудь.

Она похолодела и, крепко сжав руку вестника, ещё имела силы доспросить его:

   — Скажи прямо — нет?!

   — Не могу... — невольно попятившись, лепетал коснеющим языком Бортенев, с которым тоже делалось что-то необычное.

Глаша закрыла лицо руками и убежала, дав волю слезам.

Напрасно искала её мать по приказу отца звать к обеду, как уже видевшую гостя и, стало быть, могшую ему показываться. Хотя в качестве такой дальней родни можно было Бортеневу и жениться на любой дочери Коптева, но гостя величали своим и обращались с ним как с близким человеком. Как знать, не решил ли уже Нечай отдать за него Глашу, когда в приглашение к себе вставлял умышленно её имя, наблюдая за Данилой, что с ним последует при произнесении имени бывшей невесты Субботы? У Нечая всё делалось с маху, а сделать Бортенева своим входило, несомненно, в расчёты Коптева, искавшего опоры. Хотя Нечай и не всё пронюхал в истории покрытия софийского недочёта, но находил, что Данила неспроста велел вписать в обеспечение ссуды наследство матери на часть Глаши. В глазах Нечая Удача теперь был только подставным лицом Данилы, оттого и обратившего на себя всю нежность ухаживаний Коптева.

Уход Глаши — когда хозяин и хозяйка оставили гостя нарочно одного — объяснял умный родитель внезапным объяснением с нею Данилы, поразившим на первых порах девушку. Она ещё, может быть, и не забыла Субботку-то? Всё легко разрешалось в соображениях Нечая, строившего на песке, как и всегда, прямо и смело. Мать могла бы кое-что возразить против этой спешки, подметив, как дочь искала случая остаться наедине с гостем, и поспешила уйти в другую сторону, услышав шорох со стороны девичьей. Февронья Минаевна, если бы порылась в своей памяти, могла бы представить себе и порыв Глаши говорить с Бортеневым, когда на свадьбу они ездили; но она это обстоятельство, не придавая ему значения, как-то забыла совсем. Родители Коптевы, объясняя себе поведение гостя каждый по-своему, находили, однако, всё в порядке вещей. Подметив рассеянность или грусть сосредоточенного гостя за обедом, старались они его развлекать, не давая ему тоже повода думать, что за ним наблюдают и больше даже знают, чем ему представиться могло. Так и сглаживались сами собою неловкости в обращении гостя, непривычного выезжать без дела из дома, а теперь к тому же испытавшего новое чувство. Что касается Глаши, то дума о Субботе приводила ей на память кроткий образ лица, взявшегося разведать о нём. Весть, убившая золотые надежды Глаши, передана с таким нежным соучастием, которого не заметить она не могла, и эта доброта и сочувствие ещё более должны приходить на память девушке при каждом обращении к несуществующему. Оплакивание его заняло целую ночь. К утру лихорадочный сон, заканчивающий каждый первый сильный припадок душевного страдания, принёс успокоение, перешедшее наутро в тихую грусть. Мучась пока бессознательной, но всё усиливающейся страстью, Данила не искал свидания с Глашей, скорбя её скорбью. Вдруг совсем для него неожиданно, перед прощаньем, когда Нечай вышел приказать подавать лошадей, а хозяйка пустилась увязывать гостинцы бабушке своей, явилась Глаша.

Лицо её было бледновато, глаза носили следы проведённой в слезах ночи, но уста выражали трогательную благодарность. Такой обаятельной теплотой обдала она вдруг стоявшего перед окном Данилу, взяв его за руку. Оборотила к себе и прошептала:

   — Вечно тебя не забуду.

Произнося эти слова, она выражала гостю только благодарность за сочувствие её беде. Ему же показалось тут другое что-то. Вне себя от прилива к сердцу могучего волнения, овладевшего всем существом этого строгого к себе человека, он осмелился пожать руку девушки, ответив:

   — Я тоже...

Что затем последовало в душе Данилы — он не мог бы сам дать отчёта себе: только образ Глаши стал являться перед ним невольно всякий раз, как он задумывался.

С ней, если правду сказать, происходило не то. Она не желала и не могла забыть оплакиваемого Субботу. Он не выходил у неё из памяти, но только рядом с ним стал выступать и другой образ — друга, существующего, понимавшего горечь утраты и способного усладить её боль своим тёплым соучастием. Другом этим Глаше стал представляться Данила Микулич. С этой мыслью мало-помалу сжилась она, ничего не находя тут такого, что бы показало ей перемену, происшедшую в чувствах или во взгляде на вещи. Явись теперь Суббота самолично — Глаша бросилась бы к нему по-старому и, может быть, образ другого друга испарился бы у неё из памяти. Тогда бы высказанное соучастие осталось не больше как принадлежностью тяжёлого сна во время мучительной болезни, потерявшего силу при переломе и выздоровлении, хотя облегчившего страдания. Но Суббота не мог прийти или дать о себе весть — и, не считая его живым, Глаша сильнее привязывалась к Даниле...

Тут стряслась новая беда. Нечай Севастьяныч, взявшись провести к свейским приятелям заповедные товары тайком, самолично был схвачен объездными татарами на самом льду, на взморье, за Невою, у рубежа нашего, заведомо поспешая на Котлин. Прикинулся хитрец сначала немым. Пошлёпали бы шелепами да, может, и отпустили бы, как и прочих мужиков. Да не выдержал он, увидав, как объездной староста на глазах его стал с десятником делить возики, назначая выкуп в свою пользу со свейских людей и заслав к ним с известием. Делали, кажется, довольно знаков мужички хозяину — одет был он, как и они же, в понитку; такой же и треух на голове. Признать бы трудно, коли сказали: нет хозяина у них, сами мужики своровали, — так не послушал. Как гаркнет:

   — Так-от вы воровать?.. Моё добро делить?.. Продавать — так вместе.

   — Ишь, прыткий какой!.. — покатившись со смеха, ответил голова. — Коли хозяин сам сказался, вяжи его, ребята, да в присуд... А возики на дно пустим... как приказано!

Понял Нечай, что беду сам себе подготовил, а магарычи бездельники всё же разделят и усом не поведут. Себя только погубил за посмех, а делать нечего. Колодки надели, привязали к коню, да двое по сторонам поехали. Только и видел Нечай свои возики. В Спасском погосте, под Ореховцем, сдали в таможенную тюрьму в остроге. Через месяц с допросами понятых в Новгород переправили, в колодничью избу; и — повели суд по делу. Встряски две выдержал Нечай, стоя на своём, что ведать не ведает, как и за что схватили его неведомые люди, ночью, должно, по ошибке... Ничего знать не знает... Да третью встряску не мог перенести... Грошей не хватило заплечному дать, чтобы полегче тянул, — и обмолвился: «Моя тут вина. Так и так!»