Царский суд

Жизнь кучки воинских людей на этой службе полна была не одних только лишений. К нужде человек легче привыкает в неволе. С невзгодами так же человек сживается, невысоко начиная ценить свою жизнь и обращаясь в рыцаря без страха, если не без упрёка, разумея другие добродетели, а не одну личную храбрость, в которой недостатка не было и у предков, как у потомков. Острожная служба грозила участью хуже смерти: пленом и продажей в рабство в неведомой стороне — доведись только прорваться значительной толпе кочевников. Разумеется, осиливали они, когда по одному храбрецу приходилось на два, на три десятка голов бусурманских. Тут уже не жди пощады и не ожидай выручки!

Явка Субботы к воеводе состоялась в обычном на эти случаи походном порядке, а назначение рода отбывания службы и места нахождения до отзыва устроилось по ходу обстоятельств. На этот же раз обстоятельства сложились для преследуемого новгородскими дельцами так невыгодно, что вполне оправдывали смысл пословицы: «На кого конь с копытом, на того и рак с клешней!» Воеводой правой руки оказался придворный белоручка, сваливший распорядок на товарищей. Попался воевода яртаульный — собака и невежда по части оценки людей, меримых им на один локоть; заеводчик[4] — ещё злее и нелюдимее большака, а голов[5] понаделали они из-за посул. И вышло всё дело — дрянь! Завели сперва отряды в остроги. Потом спохватились — выгнали всех в степь. О том же, что им всем делать в степи, никто не подумал.

Порыскал яртаул недели с три, в самый зной, бездельно, получил окрик от главного воеводы — и опять по щелям. Да кто где попал, там и оставайся. С Москвы перемены не шлют. Покров — на носу; припасы боевые изошли; хлеба — только корки догладывают; а на требования присылки — не отвечают, не зная, как оборудовать. А тут — зима ранняя нагрянула. Подножный корм прекратился — падеж на коней с голоду; и люди голодают. К Введенью прислали из Москвы наказ о роспуске. Остаток хлеба роздали по острожкам и посадили зимовать там всех бесконных. В список оставленных в самом далёком остроге включён Суббота. На всю зиму еда — один хлеб, да и того коли бы хватало. Одна путная связь жилая — на всех: грейся, как знаешь, по очереди и спи также в морозы, чередуясь, — вот его участь! И за что такая каторга, сам он не мог ответить, отличаясь всё лето отвагой и исполнительностью. Почти не сходил с коня за посылками, то взад, то вперёд, и всё — спешно! И вот награда за усердье? Горька такая участь сама по себе; ещё горше должна она была казаться в связи с бедствиями, вдруг разразившимися над головой бедняка. Но, кроме того, бедняку этому пришлось ещё ни за что ни про что попасть под начало к злому олуху, проглатывать столько унижений и выпить до дна чашу ядовитых издёвок, когда, видя неумение завести порядок, он этому небольшому высказал, что следует сделать на пользу службы государевой.

— Не меня тебе учить, молокосос!.. В пору — слушаться, коли Бог убил: прислали сюда на исправление!..

Прошло три дня; нужда поступить, как предлагал Суббота, подтвердилась в присланном наказе, но голова и ещё больше возненавидел его. Смешная трусость, проявленная набольшим при случайной тревоге, когда Суббота выполнил долг честно и разумно, без позволения спрятавшегося головы пустившись в разъезд, вызвала взрыв. Голова посадил подчинённого в цепи за самовольство. В яртаульной избе, взвесив по донесению мнимую тяжесть вины посаженного на цепь, велели цепи с Субботы снять, но оставили его по-прежнему в подчинении ещё более обозлённому голове. И дела пошли по-прежнему до нового случая придраться с его стороны. Голова, обеспеченный всем необходимым, нашёл возможным колоть ещё Субботу требованием приличной одежды. Знал он, что тому взять неоткуда на смену кафтана, обратившегося в лохмотья. Слово «оборванец» — как величать стал перед всеми голова Субботу — было горькой обидой при его гордости, только росшей под бременем оскорблений.

Всё это должно было невольно ожесточить человека с характером, неспособного подчиняться чьей бы то ни было воле или падать духом даже ввиду безвыходного положения и неотвратимости незаслуженного зла. Слабые характеры бывают сломлены, уничтожены и решительно втоптаны в грязь действиями верно рассчитанного преследования. Бывали поэтому чаще случаи, что жертва униженно просила наконец пощады у палачей своих, доведённая до скотского состояния ощущений одной телесной боли, с помрачением ума. Но, хотя реже, бывали, однако, явления и полного торжества жертвы, не склоняющейся до просьбы о пощаде, не желавшей её получать униженьем и не думавшей вступать в какие бы то ни было сделки со своими преследователями.

Ничем не сокрушимую веру в достижение рано ли поздно ли возмездия врагам своим стал питать по мере ожесточения, с каждым новым месяцем тяжёлой жизни в Зашатском острожке, наш знакомец Суббота. Прежних порывов его и следа не было. Нужно ли прибавлять, что вместе с тем изменялись совсем и наружность и ухватки, а ещё больше самый характер. В нём теперь замечали, пожалуй, презрение жизни в опасностях, хладнокровие, доходящее до бесчувствия, и ненависть к людям. Впрочем, её, эту свою ненависть, сдерживал ещё Суббота сознанием необходимости подождать, чтобы вернее нанести удар. Назовём точнее это чувство неутолимой мстительностью и прибавим, что из соединенья всех названных качеств в Зашатском острожке выковался железный характер молодого Осорьина. Черты лица его, всё ещё прекрасного, теперь постоянно подернуты были непроглядным мраком злобы. Когда же молния изредка просвечивала в его впалых глазах, они начинали искриться каким-то зловещим светом. Тогда облик бывшего жениха Глаши делался мрачно-прекрасен, но только прелесть эта отзывалась чем-то нечеловеческим, благодаря чуть приметной ледяной улыбке на крепко сжатых устах. Осклабленное же молодое лицо его получало выражение горькой насмешки презрения, способного уничтожать всё, во что заставляют верить человечество, всё, что может смягчать горечь людских утрат надеждою на лучшее, и всё, ради чего забывается людьми застарелая злоба, когда слова любви оканчивают её своею всепокрывающей теплотой.

Весна сменила зиму, не разогрев сердца Субботы. Служебные труды не заглушили ни на минуту дозревавшую жажду мщения, а новая зимовка с другим головою, в другом месте, была только повторением урока — и без того хорошо затверженного.

Так прокатилось шесть зим; бедняка совсем вывели из терпения.

И вдруг судьба его переменилась.

Ненастный день уже склонялся к вечеру, сырая изморозь вбиралась незаметно в некошное полукафтаньишко стоявшего на углу стены острожка Субботы, дневального. В одежде, мало-помалу намокавшей, начинал он чувствовать сильную дрожь по телу при каждом порыве небойкого ветерка, не разгонявшего туч. Субботе дневанья своего отбывать уж немного оставалось — всего до отданья первых ночных часов; а там с устатку можно было сладко поспать в сторожке целую ночь, без тревоги. Мысль о тепле и отдыхе — единственных наслаждениях угрюмого быта такой трущобы, как здешняя, — получала самые привлекательные краски в картине ожидания. Есть люди, конечно, неспособные развлекаться мечтами, их и не посещающими; но сколько молодых живых существ сродняется с мечтою в неприглядном житье-бытье, из которого рвутся они на простор сердцем? Суббота был из числа таких жаждущих какой бы ни было перемены положения, сделавшегося ему невыносимым. И вдруг, раньше ожидаемого, поднимается на стену сменный дневальный. Передавать ему нужно было только саадак, сбросив из-за плеч.

   — Ступай к голове...

   — Это зачем?

   — Велено.

Ходить недалеко; закута набольшего была в одной же связи с общей сторожкой. Отворил дверь с другого конца сеней — и у головы.

   — Вези сего часу отписку, какому-то лешему требуется список, сколько нас здесь... В Переяслав!

   — Да я со вчерашнего дня дневал на сторожке... не очередь мне посылка без роздыху.

4

Адъютант отрядный.

5

Отрядных начальников.