Страница 13 из 64
— Чего изволишь, я — Митюк Абросимов.
— Бери, Митюк, трёх человек стрельцов да шестерых понятых, веди на Рогатицу, на двор к Климке Онуфреву. Там остановились вредные люди, поводыри, бездельные мужичонки, да с ними пять голов мишуков, самцов с самками. Всю эту самую ватагу забери и веди на воеводский двор сего часу... всех, никого не упустя, ни единого, затем што оные воры, забывши крестное целование и диавольскую лесть излюбя, народ честной прельщают, у Чернова люда деньги за посмех обирают. Слышь... всё исполнишь, как повелено.
— Слышу.
— Иди же! А старого вора до взноса двадцати двух рублёв на правёж поставити... и колодки наложить теперя.
— Господин честной, не тронь медведушек, трижды внесу.
— Давай.
Старик стал распоясываться и из-под пояса добыл кожаную мошну с серебром и принялся считать. Отсчитав же, положил на прилавок к казначею.
Тот стал считать и, пересчитав, взглянул на дьяка.
— Сколько внёс?
— Двадцать два рубли, семь алтын, восемь денег новгородскими.
— Не трижды, как хотел...
— Видит Господь, в мошне осталось всего пять алтын...
— Ну... Бог с тобой. Подручный у ярыги дневального есть?
— Есть, — отозвался тот из-за перегородки.
— Ступай сюда! Бери старого вора теперь и сведи его в город, в колодничью избу... да скрути понадёжнее, штобы не утёк...
— Не боишься ты Бога, господин дьяк, коли обижаешь так бедных людей! — взвыл ватажник, которому подручный принялся руки крутить за спину.
— Не боялся бы Бога, злых людей, тебе подобных, на волю бы выпускал, а то врёшь... шутишь... не уйти от нас... Веди скорее! — крикнул затем на подручного, и тот поволок старика вон из приказной избы.
— Ну, брат, теперь твоя очередь, беглец!.. — кивнул Суета Субботе.
— Я не бегал никуда.
— Где же пропадал? Не слыхал, што ль, што баял губной? Отвечай же по чистой совести, не потая ничего, как на духу попу...
— Я не думал пропадать. После обиды, что нам нанёс Нечай Коптев, я поехал с его двора и чуть не замёрз... в этом самом кафтане и без шапки... Нашли меня монахи Корнильевой пустыни... выпользовали от немощи... А потом я к весёлым попал... и от их... к ватажнику...
— Чего же перечишь, что не бегал?.. Это самое твоё странствие за што же счесть, коли не за беганье от царской службы в явочную пору?
— На службу явиться мне было не про што и не с чем... без коня я, без оружия и без брони...
— И это всё пропил... в непотребстве... Так ведь? Коли медвежьим вожаком стал, мужика смутил... в кабалу к ему пошёл...
— Не шёл я в кабалу... то чистая ложь...
— Ну, ладно... всё ложь, а ты чище света солнечного... А великий государь воеводам гневное слово пишет, за ваши бездельные огурства да отлыниванья от службы, да от десятни... И то чините непригоже. И за такое воровство, указом князя, его милости наместника Новагорода Великого и Пскова и прочиих городов со пригороды, подлежишь ты, Суббота, опале государевой всемерно и кажненью тяжкому; но князь-государь наместник, вняв сродственному ему милосердию, повелением указал тебя, прогульника и вора, ради твоего исправления, отослать к полковым воеводам в Переяславль Рязанской и вписать в десятню бессрочных высылок, и быти тебе там до новой посылки.
— Да с чем мне ехать?.. Домой нужно быть и отца отыскать да срядиться к сроку...
— Отец твой в Москве теперя-тко; а пускать тебя в Белокаменную — опять сбежишь... — отозвался злой старик Змеев, нахально подсмеиваясь.
— Не в Москву, а домой, к нам.
— Да куда к вам, коли всё описано на великого государя? Как Бортенев ни ершился, да пришлось уступить нам, — прихвастнул, заведомо пускаясь лгать, Змеев, обращаясь к дьяку Суете.
— Что же, у его своего и нетути теперя ничего, што ль? — спросил губного дьяк.
— Ни синя пороха... всё Божье да государево.
— Ну, ин и из государева... отписного коня выдать, да пику, да саадак, да шапку железную... а сухарями сами оделим...
— Благодарствую твоей милости, — высказался тронутый Суббота, принимая за чистую монету дьячью мнимую заботливость, — куда же идти мне теперь прикажешь?
— В колодничью, известно, сведут... Сиди там до отправки.
— Да за что же сидеть-то мне там с извергами, что ожидать должны наказанья...
— И ты жди... воевода велел бить тебя батогами... до отправленья... за прогул и непотребства.
— Увидим, кто осмелится бить слугу государева!
— А хочешь?
— Не смеешь ты!.. Не удастся свинье на небо взглянуть.
— А взглянет свинья, как пить дать взглянет, — язвительно прошипел взбешённый Суета. — Эй, ярыги дневальные... батогов! Бери его... растягивай!.. — крикнул дьяк и указал на изумлённого Субботу.
Тот, безоружный, приготовился к обороне, но десять человек одного, хотя и силача, осилили, повалили, сорвали кафтан и избили батогами до того, что поднять нужно было с пола надменного Осорьина, пылавшего бессильным бешенством.
— Помни же, приказная змея, по твоей милости мои побои... отплачу с лихвой.
— Пожалуй, попомним... в другой раз побольше всыплем. Сведите в колодничью поостыть горячее сердце!.. — нахально засмеялся дьяк, когда уводили избитого.
IV
ГОРЬКОМУ — ВСЁ ГОРЬКО
Русь при первых царях славилась уже обширностью, но сравнительно с этим и бедностью населения — скученного более только вокруг столицы, где земля была вся на счету и пашня врывалась в леса дремучие некогда. Теперь они уже начинали приметно редеть и в Московском уезде. Тяжёлая нужда заставляла распахивать новины и смотреть на подмосковные усадьбы служилых людей как на главные источники прокорма для самих владельцев и многочисленной дворовой челяди их, за неимением хороших путей для подвоза. Зато в Заокской стороне, бывшем Рязанском уделе, земля почти ни во что не ценилась ещё и в XVI веке. Что же было за Рязанью — о том в Москве имели самое поверхностное (чтобы не сказать, сбивчивое) понятие, считая там уже граничную черту с станищами кочевников, никогда точно не проводимую по пустыни-степи.
Во дни ещё Грозного, за лесами рязанской и тульской окраин, к юго-востоку, начинались в полном смысле тамбовские степи — «дикие поля», куда долго ещё соха не заходила и плуг не касался девственной почвы. По этим беспредельным луговым морям, с самой ранней весны покрывавшимся ярким ковром зелени, лишь изредка пролегали бесконечной лентой, терявшейся в дымке дали, пробитые тропки или шляхи — пути вторжения на Русь полудиких тюркских племён для грабежа и истребления. Едва справившись с ослабевшей от внутренних междоусобий кипчакской ордою, Русь уже стала высылать конные разъезды к концам этих шляхов, в степь, чтобы не быть захваченной врасплох набегом хищников. Местами высылок степных разъездов были немногие городки, срубленные по черте лесной полосы, откуда московские государи повелели, ввиду охраны своих пределов, засекать известные пути проникновения в Русь из южной степной полосы. Начав вести эти оборонительные линии засек от самой Оки-реки до болот и быстрых рек с крутыми берегами, время от времени отодвигали южнее эти заставы, останавливавшие конных ордынцев. В это время со стороны необозримых степей засечная черта обводилась рвом и валом, а в разрыве их ставились остроги с крепкими воротами, всегда оберегаемыми бессменной стражей. В засечных острогах постоянно годовала привыкшая к лишениям воинская дружина, иногда и подолгу оставляемая на месте без смены. Редкость же смен происходила от недостатка в людях, от того-то обыкновенно и назначавшихся на борьбу с трудностями всякого рода — не в очередь, а за провинность.
В одном из таких острожков за Шатью, где сидевших в бессменном бдении часто забывали даже благовременно снабжать толокном, горохом и сухарями — единственными средствами прокормления, — выпала очередь годовать и Субботе.