Страница 8 из 84
Лучшие соболиные шкурки, стоящие сто рублей за сорок штук, бобры и лисьи меха, ценой свыше полтины за штуку, рога оленя-марала, корень женьшеня, золото песком и в слитках — самородное, — всё это частные лица не могут покупать или продавать свободно.
Промышленники и купцы, случайно раздобыв или купив что-либо из заповедных товаров, обязаны объявить о них в Приказной избе первого русского поселения, куда попадут. Там сдают они всю добычу по цене, назначенной от казны. За утайку таких заповедных товаров с целью продать их частным лицам или за рубеж по более выгодной и дорогой цене таможенные пристава отбирают у виновных всё их добро, все пожитки; сажают несчастных в тюрьму, бьют батогами...
Да мало ли что можно сделать по закону с людьми, которые смеют думать о собственной выгоде больше, чем о благе и доходах казны государевой?!
Трудна охота за сибирским пушным зверьем, за чуткими маралами, тяжела добыча целебных корней женьшеня, губительны отважные походы для розысков блестящего золотого песку...
Опасен единственный, «тесный путь» через Верхотурье, на котором купцов с их обозами сторожат и пограничные объездчики, и вольные ватаги разбойных людей, мало уступающие по жестокости и жадности служилым людям...
Но жажда наживы велика у торговых московских людей. И всё снося, всё преодолевая, тянутся они непрерывным двойным потоком: в Сибирь и обратно через «узкие врата», через уездный городок, через острог верхотурский.
А северный ветер, проносясь над землёй вслед за караванами, тоже проникает в небольшие ворота с башенкой, прорубленные в высоком деревянном тыну. Тын этот окружает весь острожный городок, крепостцу Верхотурье на берегу холодной шумливой реки, бегущей по каменистому руслу, мимо лесистых, тёмных берегов.
Одиноко стоит Верхотурье, как и все сибирские большие и малые города и остроги. На десятки и сотни вёрст кругом не видно другого людского посёлка. У самого городка ещё разбросано несколько не то пригородов, не то ближних посадов и деревень. А дальше — одни леса и скалы, между которыми змеёю вьётся и блещет холодная речная гладь...
Только вдоль Сибирского Большого тракта прерывистою цепью, — чаще, чем где бы то ни было, — расселились, разбросались одинокие избы с огороженными дворами, где проезжающие находят ночлег и приют в тёмные, ненастные ночи, в осенние и зимние непогодные дни... Кое-где темнеет не один, а сразу два-три таких постоялых, заезжих двора, образуя небольшой, затерянный в лесу, на крутом речном берегу или прямо в степи, торговый выселок.
На один лад, без лишних затей, но прочно построены избы таких дворов. Стены сложены из вековых сосен и лиственниц, обширные дворы с амбарами, кладовыми и кладоушками тоже покрыты и огорожены от налётов стужи, от набега лихих людей, своих, русских и кочевых туземцев. Все они не прочь напасть врасплох и пограбить соседей, особенно осенней порою или в самый разгар летних работ, когда мужики в поле, за работой.
Но и на полевые работы местный народ идёт с опаской: ружья, топоры берёт с собой, забирает рогатины — отбиться от зверя лесного, от рыси наглой, от людоеда-медведя одичалого и от калмыцких или киргизских ватаг, которые в самую страду рыщут вблизи русских посёлков, выглядывая себе добычу полегче.
На крутом повороте реки, вёрстах в полутораста от Верхотурья, у самого летнего перевоза темнеет над проезжей дорогой один из таких постоялых дворов.
Свежие срубы, новые крыши, — всё это недавно создано здесь руками человека.
Воет ветер, проносясь над коньком крыши, заглядывает, забирается в трубу и с протяжным стоном вылетает оттуда, опять уносясь на простор. А вслед за ветром из окон избы, прикрытых ставнями, со двора, с задворков усадьбы несутся на простор разные голоса и звуки... Треньканье двух балалаек, рокот бубна, обрывки весёлой песни, блеяние овец, глухое мычанье коровы, стук лошадиных копыт о переборки конюшни, смежной с самим жильём.
Сквозь прорезы ставень колючие, тонкие лучи света вырываются и пронизывают влажную тяжёлую тьму ранней осенней ночи.
В большой горнице с палатями, где всё неровно и слабо озарено светом лучины, потрескивающей в голбце, шумно и душно.
Обычно с курами ложатся спать не только деревенские люди, но и горожане в этих краях. И просыпаются чуть ли не с первой утренней зарею.
Сейчас же время близко к полуночи. А за длинным столом, словно на свадьбе, сидят мужики и бабы. В переднем углу — не молодой, но крепкий и круглый, как репка, купец в тонкой суконной поддёвке нараспашку, в шитой косоворотке. Его красное, потное лицо лоснится, глаза блестят. Целые ещё зубы, как у волка, поблескивают, когда он смеётся, причём его толстенькое брюшко так и колышется. А смеётся купец почти беспрерывно, по всякому случаю. Он что называется «весел во хмелю».
Рядом с гостем сидит огромный, широкоплечий седой старик в пестрядинной рубахе и домотканых портах, с ключами за поясом, — хозяин постоялого двора, Прокл Савелыч. Ему лет за семьдесят. Но только седина и багровый, почти бурый цвет лица выдают возраст Савелыча. Глаза старика сверкают не менее, чем у его сыновей и внуков, зубы так и белеют сильным двойным рядом, когда старик медленно расправляет свои седые усы, чтобы, не омочив их, пропустить стаканчик пенного.
По другую сторону купца сидит молодая красивая бабёнка в праздничном наряде, Василида, сноха Савелыча, и, жеманясь, взвизгивая, принимает угощения и любезности тароватого гостеньки, своего соседа, то и дело подливающего ей из сулеи мёду в тяжёлую кабацкую чарку. Муж Василиды, молодой, здоровый, но забитый и безличный на вид, белобрысый мужик, прислуживает отцу и гостям.
Кроме краснолицего и тароватого, очевидно, купца, здесь сидит ещё несколько проезжих обозников, возчиков, приказчиков и купцов, едущих в Сибирь или возвращающихся обратно домой, в Россию. Все пьяны и веселы, заигрывают с Василидой, перебрасываются шутками, пьют всё, что ни подадут на стол, и громко, не слушая и перебивая друг друга, рассказывают про свои дела, про различные приключения и страхи, испытанные в пути; они то целуют и обнимают, то ругают друг друга, не придавая никакого значения ни ругани, ни поцелуям.
Двое из приказчиков помоложе, добыв из своих пожитков балалайки, затренькали на них плясовую. Третий помогал им, колотя в небольшой бубен, вроде остяцкого, купленный где-нибудь по дороге.
Девочка лет пятнадцати, Софьица, сестра Василиды, черноглазая, смуглая и темноволосая, вся рдея от радости, от выпитой чарки мёду, от общего внимания, заигрываний и похвал, носится в пляске по свободному пространству избы, поднимая то одного, то другого плясуна из молодёжи. Но парни никак не могут угнаться за сильной, неутомимой плясуньей. Хмель вяжет ноги... И Софьица со смехом, с ужимочками деревенской кокетки, в то же время с чистотой ребёнка, поднимает и тормошит всё новых партнёров. Самой ей, видимо, хотелось бы плясать и смеяться без конца.
— Да будет тебе, Софьица... Присядь, погляди... Заморилась, чать? — обратилась к девушке Василида в то самое время, когда сосед-купец, окончательно размякнув, облапил красивую бабёнку и стал целовать её белую полную шею.
— Заморилась?! Гляди, хто, да не я!.. Э-эх, хто за мной, тот и мой!.. Валяй, Петенька, чаще играй... Степ, ошшо разок, покружим в кружок. Любо... «Ушёл милый за водой... Да кинул девицу с бядой!..» Ходи!..
— Ходи!.. — срываясь с места и начиная обхаживать вприсядку девушку, отозвался Степан, красивый молодой парень.
— Любо! Лихо! Здорово! — дёргая в такт руками и раскачиваясь на месте, подхватил краснощёкий гость-купец. — Вина давай... пенного! Браги... пивка холодного... Все пейте... За всё плачу... У нас ли мошны не хватит? Во какая... Здоровая...
И, бахвалясь, охмелелый старик вытащил с трудом из-за ворота толстый, кожаный кошель, потряс им в воздухе и брякнул о стол, так что лобанчики и серебряные рубли, завязанные в коже, издали резкий, жалобный звон.
Большинство из застольников и внимания не обратило на эту сцену. Но у Савелыча глаза так и заискрились. Насторожились ещё два-три человека: бедно одетый прохожий бобыль-мужичок, сидящий на отлёте, с краю стола; извозчик-сибиряк, из другого обоза, не того, с которым ехал бахвал-купец, да ещё двое проезжих, бедняки, попавшие случайно в компанию кутящих богатых купцов.