Страница 20 из 84
Приняв доклад коменданта, Гагарин поздоровался с почётным караулом и войсками, стоящими вдоль его пути. Громкий, дружный воинский ответ прорезал нестройные, перекидистые крики народные. В то же время над головами толпы, высоко в воздухе грянул двойной удар:
— У-у-х-пах-пах!..
Это две пушки, стоящие на стенах, над воротами, дали салют. И сейчас же две другие пушки, поменьше, выставленные перед самыми воротами, отозвались более высоким, звонким ударом. Отголоски выстрелов и дымки, клубами выкатившиеся из пушечных зевов, разносились и таяли на просторе речном, тонули в чащах лесных, подбегающих к берегам Иртыша и Тобола.
Кони драгун и казаков, непривычные к пушечным залпам, дёрнулись, заплясали под всадниками, которые их сдерживали твёрдой привычной рукой. Женщины, дети в толпе вскрикнули от неожиданности и испуга. Но сейчас же все успокоились, и дружный залп мушкетов, грянувший за пушечным, ударами тысячи бичей прорезавший холодный, ясный воздух, уже не встревожил никого, только пробудил многоголосое, лесное вечернее эхо.
Дождавшись очереди, выдвинулись вперёд городской и земские головы в сопровождении кучки местных и наезжих торговцев. Отвешивая земные поклоны, приветствовали они князя, поднесли хлеб-соль на тяжёлом серебряном блюде и целый ворох отборных мехов, сибирских и восточных дорогих товаров, изделий, тканей на много тысяч рублей.
Ласково ветре ил выборных Гагарин, поблагодарил за дары и обещал принять самое живое участие в их положении и делах.
— Знаю, очень тут обижали вас злые, жадные людишки. Да мы постараемся всё поналадить!
Обрадованные, сияющие, отошли купцы и только сетовали между собою, что малыми дарами били челом такому милостивому, новому хозяину края и их судьбы.
Наконец, встреча у реки закончилась. Войска свернули свои развёрнутые ряды и поспешили к собору, где должно было совершиться торжественное богослужение. Набатчики ударили в барабаны, и под их мерную дробь быстро и довольно стройно зашагали роты. Конница была уже далеко впереди.
А у реки крестный ход снова построился прежним порядком и торжественно, медленно, с митрополитом и Гагариным во главе, двинулся за войсками, при пении хора, под перезвон колокольный. Сзади духовенства и властей гражданских шёл почётный караул, а затем, теснясь ещё позади и по бокам, тянулись толпы от реки к собору, посмотреть, что будет ещё там.
В ожидании шествия в ограду храма и в самый собор не пускали никого, чтобы не было давки. Казаки цепью стояли у входов и вдоль ограды, чтобы через неё не перелезали смельчаки зеваки.
Только кучка почётных граждан, — стариков и женщин, которые боялись попасть в давку у реки, — стояла у паперти собора, внутри охранной цепи казаков.
Когда духовенство и главное начальство, следующее за Гагариным и Иоанном прошли в храм и заняли там свои места, первыми вошли за ними эти избранницы и избранники, причём женщины, по обычаю, заняли левую сторону и в первые ряды стали те, чьи мужья занимали самое важное положение в городе.
Почти все они одеты были по регламенту Петра, по-немецки, только на старухах темнели прабабушкины кики и повойники и тяжело обвисали широкими складками шубейки, однорядки, телогрейки, под которыми надеты были старинные сарафаны, уродливо опоясанные под мышками.
Церковь сияла огнями, как на Пасху. Были зажжены все толстые, «ослопные» пудовые свечи, все лампады... А когда пустили народ, у каждой иконы засверкали сотни маленьких свечек, вставленных в свещники или просто прилепленные у подножия иконы к бортикам лампад и подсвечников, в которых горели «ослопные» свечи-великаны.
Но постепенно, по мере того, как наполнялось всё помещение собора, от жаркого дыхания пятисот человек, одетых в тёплые одежды, воздух стал густеть и свечи, лампады горели всё тусклее... Языки пламени, раньше золотисто-жёлтые, стали казаться красноватыми. Лица у всех краснели, залитые потом...
Вокруг возвышенного места, приготовленного для Гагарина и покрытого ковром, как и митрополичье, было немного попросторнее.
Во-первых, военное и гражданское начальство, стоящее кругом губернатора, старалось оставить свободным небольшое пространство вокруг этого заветного места и свирепо оглядывалось на тех, кто, стоя позади, решался хотя бы невольно, под общим натиском, продвинуться ближе, чем следует. А кроме этого, и сама толпа всеми силами сдерживала своё общее, ритмическое колыхание, с таким расчётом, чтобы не стеснить группы начальства с «самим» во главе.
И князь стоял на виду у всех, в расшитом, золотом, парчовом кафтане, в шёлковом камзоле и штанах, с орденами, усыпанными бриллиантами, опираясь на трость, тоже сверкающую драгоценными каменьями. Пышные кружевные манжеты и жабо, в которых тонула голова, дополняли наряд нового губернатора.
Сильная жара и духота быстро утомили Гагарина, как человека тучного, со слабым сердцем и с признаками одышки, растущей что ни год. Лицо его, сперва красное, даже побледнело. Он грузно облокотился на аналой, стоящий перед ним.
Торжественное архиерейское богослужение, поражающее своим великолепием и блеском тоболян, не занимало князя, который видел блеск московских и питерских богослужений.
Очень верующий, даже склонный к старинным формам и обрядам церкви, он не придавал в то же время большого значения таким официальным службам и, помолясь про себя сначала и поблагодарив Бога за своё благополучное прибытие, стал разглядывать окружающих, особенно толпу богато разряженных женщин, старых и молодых, пестреющую напротив него.
Ещё раньше, воеводствуя в Нерчинске около семи лет, то есть до 1700 года, Гагарин бывал в Тобольске проездом в Москву, гостил здесь и, как женолюб, особенно приглядывался, изучал тоболянок, имел много приключений и в этом городе, как во всех других, куда ни попадал, хотя бы на короткое время.
И сейчас ему забавно было видеть знакомые лица прежних красавиц — «хорошуний», по-здешнему — постарелыми, увядшими, несмотря на густые белила и румяна, которыми, по обычаю, все женщины покрывали, как маской, лицо, особенно выходя из дому, являясь в люди. А рядом он видел их дочерей, уже замужних и размалёванных или ещё не так сильно накрашенных, по девическому обычаю. Наружностью дочери напоминали своих матерей в их молодую пору, будили колючие воспоминания в усталом сластолюбце, тревожили его воображение позабытыми ощущениями и образами, далёкими картинами, вызывали в нём трепет новых стремлений и желаний: изведать и с дочерьми те радости, которые матери дарили ему десять-двенадцать лет тому назад... Породистые, рослые, грудастые и широкобёдрые, эти девушки и молодые женщины не отличались особой красотою. Черты их лиц грубоватые, выражение тупое, как у коровы, ждущей лакомого корма, не могли удовлетворять такого разборчивого знатока женской красоты, как Гагарин.
Но неожиданно глаза его оживились и с восхищением остановились на личике девушки, которая, стоя за первым рядом важных приказных дьячих, за протопопицей, за попадьями и головихами, тянула кверху головку и тоже, не особенно отдаваясь молитве, не сводила с нового губернатора взгляда своих больших, тёмно-карих глаз, опушённых длинными, густыми ресницами и говорящих скорее о ласковом юге, о знойном Востоке, чем о снегах Сибири, как сонные очи окружающих женщин и девушек Тёмные, бархатные, с поволокою глаза даже немножко косили; но это нисколько не портило общей красоты овального, правильного личика, наоборот, придавало ему манящую прелесть лукавой застенчивости. Девушка совсем не была накрашена. Брови, не подчернённые сурьмой, как и ресницы, тонкой тёмной дугой пролегли над глазами. Смугловато-бледная, свежая кожа даже и в этой духоте была окрашена лишь нежным розовым румянцем на щеках, да алел на лице небольшой рот с яркими губами, как две спелые вишни, оттенённый лёгким тёмным пушком над верхнею, причудливо изогнутой губою.
Заметив, что князь залюбовался ею, девушка опустила глаза и слегка улыбнулась, причём двойным рядом ровных жемчужин блеснули зубы.