Страница 33 из 99
«Только то и могу сказать, государь, — отвечал я, — что если, ваше величество, увидите мою жену, то поймёте моё преступление и простите его».
«Вот, господа, — сказал Пётр, — учитесь, как надо говорить: что значит, однако, побывать за границей и поучиться в Сорбонне! А мы-то, неучи, так и рубим сплеча, что попало! Как только кончу войну, непременно поеду во Францию — доучиваться».
Все куртизаны дружно захохотали, как будто царь сказал что-нибудь чрезвычайно смешное; Балакирев[43] подбежал ко мне и начал делать передо мной гримасы, щёлкая своим пузырём об пол. Царь сделал буфону знак, чтоб он отошёл.
— Охота царю возить за собой шутов по походам, — сказал князь Михаил Васильевич.
— Балакирев был вместе с ним в Карлсбаде и притаился где-то в обозе, чтобы только не отстать от царя.
«Что ж, — продолжал Пётр, отослав шута и обращаясь ко мне, — женившись и обленившись, ты, я слышал, просишься в отставку».
«Да, государь, — отвечал я, — здоровье моё, очень расстроенное, не позволяет мне служить...»
«Репнин говорил мне, что ты болел в Гамбурге, и я вижу, что в самом деле ты очень бледен... Не люблю я дворян, неспособных к службе, особенно в военное время... Сколько тебе лет от роду?»
«Тридцать три, государь».
«Да, я помню: тебе было лет десять, когда я записал тебя в Семёновский полк; как время-то летит!» — прибавил он.
Мне очень хотелось сказать царю, что время не везде летит одинаково скоро. Что в Пинеге, например, оно тянется гораздо дольше, чем в походе. Он, должно быть, угадал мою мысль и продолжал:
«Итак, тебе всего тридцать три года, князь Михайло, и ты, нимало не послужив, хочешь выйти в отставку. Мне сорок стукнуло. Я тоже болен, тоже у немецкого доктора лечусь, а всё-таки я намерен ещё долго послужить России. А кому бы, кажется, и служить, как не тебе, внуку князя Василия и сыну князя Алексея!»
У меня опять вертелось на языке, что именно карьера деда и отца отбила у меня последнюю охоту к службе, и опять я не посмел. Впрочем, я ничего не потерял тем, что промолчал: государь опять отгадал мою мысль, вздохнул и помолчал с минуту.
«Отставка так отставка, — сказал он, скрывая внутреннюю грусть под весёлой шуткой, — я не намерен из-за полубольного и неспособного сержанта ссориться с красавицей сержанткой; завтра же, князь Никита, — прибавил царь, обращаясь к сидевшему рядом с ним Репнину, — займись его отправлением и чтоб при отставке он был записан майором».
Я встал и поблагодарил государя за даруемый мне и ничем не заслуженный мною чин.
«Садись и пей, майор, — сказал царь, — пей за здоровье своей майорши и не забудь поздравить её от меня с новым чином».
Тут царь заговорил шёпотом с князем Репниным. Царедворцы один за другим поздравляли меня и наговорили мне в четверть часа столько любезностей, сколько я не слыхал от них за всю мою жизнь.
«Что ж ты не пьёшь, князь Михайло? — снова обратился царь ко мне. — Я, право, напишу твоей жене, что ты не хочешь пить за её здоровье и что ты не рад новому чину».
Я отвечал, что доктор предписал мне строгую диету и отнюдь не велел пить никакого вина.
«Это всё вздор, — возразил Пётр, — от стакана венгерского хуже тебе не будет; от венгерского и умирающие оживают, особенно зимой... Пей же, — повторил он и сам налил мне полный стакан. — Я предложу тебе такой тост, от которого ты не посмеешь отказаться... Ты, может быть, думаешь, опять за здоровье жены? Нет, брат, не до неё теперь».
Царедворцы в ожидании новой выходки повеселевшего царя навострили уши, открыли рты и откашлянулись, чтобы громче посмеяться.
Царь встал и выпрямился во весь рост.
«За здоровье деда твоего, — громко крикнул он, — за здоровье великого Голицына!»
И, осушив стакан, он бросил и разбил его о пол.
Царедворцы, удивлённые, переглянулись между собой; открывшиеся рты долго оставались не закрытыми.
«Да, господа, — продолжал Пётр, — я пью за здоровье опального, ссыльного, но всё-таки великого Голицына... Знаете ли, что я нашёл в его бумагах, привезённых мною из Петербурга? Ни больше ни меньше как проект, — подробный, им самим написанный, проект освобождения крепостных... Когда подумаешь, что этот гигантский проект двадцать пять лет пролежал под спудом!.. Дай нам Бог пять лет, только пять лет мира, и я осуществлю этот проект; один не слажу, — так призову князя Василия на помощь... Скажи мне, князь Михайло, очень постарел твой дед?»
«Ему семьдесят девять лет, государь, — отвечал я, — но голова его так же свежа, как когда ваше величество видели его в последний раз».
«Да, как только кончится эта война, я выпишу князя Василия Васильевича к себе и не выпущу его до тех пор, пока мы не окончим этого дела. Вдвоём одолеем его, и тогда Россия будет первая держава в мире; тогда Россия будет истинно велика!..»
— Тогда, — сказал князь Василий Васильевич, прерывая рассказ внука, — тогда и я назову Петра истинно великим. Тогда я умру спокойно, уверенный в счастии и могуществе будущей России, уверенный, что все грядущие поколения из рода в род, из века в век будут благословлять своего освободителя.
— Ну, а рты куртизанские так и не закрылись? — спросил князь Михаил Васильевич.
— Не знаю, дядюшка, мне было не до них: я не спускал глаз с царя, в эту минуту он был так хорош; в глазах, в голосе, в выражении всего лица было такое одушевление, что описать нельзя.
— Это будет не воля, а вольница, — с видом глубокомыслия, но вполголоса заметил Сумароков так, чтобы быть услышанным только женой своей и княгиней Марией Исаевной.
— А насчёт дворовых, ваше сиятельство, — спросила Анна Павловна у князя Михаила Алексеевича, — их тоже, что ли, пущать будут?
— Нет, куда их! — отвечал за племянника князь Михаил Васильевич в пароксизме всё более и более увеличивающей весёлости. — Дворовых пущать не будут: как же тебе остаться без Матрёшки? Напиши царю, чтоб он её не пущал.
— Вестимо, ваше сиятельство, без кухарки никак нельзя. Денщик-то у нас какой: иногда и сбитня сварить не может.
— В этом смысле и подай прошение царю. Ваше, мол, величество, оставьте мне Матрёшку; денщик, мол, и писарь у нас горькие пьяницы и некому сбитня сварить... Царь и оставит тебе Матрёшку: ведь нельзя ж, право, без сбитня...
— Не знаю, чего тут шутить, князь Михаил Васильевич, — сказала княгиня Мария Исаевна зятю, — ты рад, что хандра твоя прошла, и мы всё этому очень рады, но это не резон, чтобы поднимать всех на смех... Я, разумеется, человек отсталый, необразованный, могу ошибаться, но в этой воле я тоже прока большого не вижу, — не во гнев батюшке будет сказано: только грех да соблазн: сами апостолы велели рабам слушаться господ своих, значит, на то воля Божья, чтоб были господа и рабы: всяка душа властем предержащим да повинуется; несть бо власть, аще не от Бога.
— Я совершенно согласен с тобой, сестрица, и Анна Павловна тоже согласна; вот мы с ней и подадим царю прошение насчёт сбитня, а если царь, паче чаяния, откажет нам, то — нечего делать — мы отпустим Матрёшку и останемся без сбитня, потому что царь есть власть, а «всяка душа властей предержащим да повинуется», и потому ещё, что «противляяйся власти, Божию повелению проявляется», а мы, — не правда ли, Павловна, из-за сбитня не намерены сопротивляться Божиему повелению.
— Полно переливать из пустого в порожнее, князь Михайло, — сказал князь Василий Васильевич сыну, — закоснелых плантаторов не разубедишь; много встретит царь препятствий в своём предприятии; много будет приискиваться и искажаться текстов, чтоб поддержать рабство в России... Послушаем лучше, что нам ещё расскажет Миша: скажи, Миша, — я этого не понимаю, — каким образом князь Репнин, всегда нас всех ненавидевший, вдруг сделался твоим покровителем.
— Он давно помирился с князем Михаилом Михайловичем. Это целая история[44]; я вам её когда-нибудь расскажу, если прикажете; мне рассказал её Барятинский, который и привёз меня к Репнину, ручаясь, что я буду им принят как нельзя лучше. Они очень дружны, несмотря на большую разницу лет.
43
Придворный шут.
44
После победы, одержанной при Лесном князем М. М. Голицыным над шведским генералом Левенгауптом в 1708 году, на вопрос царя, какой бы Голицын желал награды, он отвечал: «Прости князя Аникиту Ивановича Репнина», незадолго перед тем разжалованного.