Рассказы

Поставщик был высокий, сутулый малый в белой куртке, отец его именовал "профессор Гусь" или "профессор Сом", а профессор называл отца "сержантом". Он давал четвертак за фунт форели, десять центов за сига, доллар за крякву, два за белолобого или, скажем, голубого гуся и четыре доллара за канадскую казарку. При мне отец как-то выручил сотню долларов за один улов, осенью и побольше того за уток и гусей, а продаст он дичь, мы едем на 10-ю авеню, делаем остановку в баре "Русалка", по соседству с авиабазой, - и там он гудит с дружками по прежней работе, они рассказывают смешные байки про охоту и рыбалку, а я играю в китайский бильярд и просаживаю деньги на музыкальные автоматы.

Как раз в такой вот вечер беда и приключилась. Октябрь шел к концу. Я запомнил день, потому что это было незадолго до Всех святых, и в окнах домов, мимо которых я проезжал на автобусе по дороге в Грейт-Фолсе, были выставлены вырезанные из тыкв фонари, а во дворах на стульях высажены пугала.

Мы с отцом охотились на уток в заводи реки Смит, выше по течению от того места, где она впадает в Миссури. Он подстрелил тридцать уток, мы поехали в "Большую Северную", где их и загнали, но двух уток отец не продал, оставил в мешке. А отъехали мы от гостиницы, он вдруг и говорит:

- Джеки, поедем-ка сегодня прямо домой. Да ну их, этих забулдыг из "Русалки". Я зажарю уток на решетке. Давай сегодня проведем вечер по-другому. - И как-то чудно улыбнулся. Обычно он ничего такого не говорил и вообще так не говорил. Ему в "Русалке" нравилось, да и мама, насколько мне известно, была не против, чтобы он проводил там время.

- А что,- говорю я, - хорошая мысль.

- То-то твоя мать удивится, - говорит он. - Порадуем ее.

Мы проехали мимо авиабазы на 87-й магистрали, мимо взлетной полосы, где самолеты взмывали в ночь. Тьму крапали зеленые и красные сигнальные огни, прожектора на вышке прочесывали небо, преследовали самолеты, удалявшиеся по-над плоскогорьем к Канаде, а то и к Аляске и Тихому океану.

- Ну и ну! - говорит отец ни с того ни с сего.

Я поглядел на него - глаза у него сузились, видно, что-то обдумывал.

- Знаешь, Джеки, - говорит, - твоя мать мне как-то сказала, и этих ее слов я не могу забыть. Она сказала: "От разбитого сердца еще никто не умер". Это было до твоего рождения. Мы жили в Техасе и перессорились вдрызг - и тогда-то ей и пришла в голову эта мысль. Почему, не знаю. - Он потряс головой.

Пошарил рукой под сиденьем, нашел четвертинку виски, поднял ее так, чтобы увидеть в свете идущей следом машины, сколько там осталось. Отвинтил крышечку, отхлебнул и протянул бутылку мне.

- Выпей, сынок, - говорит. - Должно же быть в жизни что-то хорошее.

И я понял: что-то неладно. И не в виски было дело - мне случалось выпивать и раньше, и он не мог об этом не знать, - а в его голосе: в нем сквозило что-то незнакомое, я не знал, насколько это важно, но что это важно - не сомневался.

Я отхлебнул и отдал ему бутылку, но проглотил виски не сразу, подождал, пока оно перестанет печь рот, потом мало-помалу проглотил. Когда мы свернули на дорогу к Хайвуду, огни Грейт-Фолса ушли за горизонт и в темноте высветились белые раскиданные поодаль друг от друга огоньки ферм.

- Что тебя точит, Джеки? - говорит отец. - Девчонки? Как у тебя с ними получится в постели? Тебя, среди прочего, и это точит? - Покосился на меня и снова стал смотреть на дорогу.

- Да нет, это меня не точит, - говорю.

- Что же тогда? - говорит отец. - Что еще может точить?

- Вдруг ты умрешь раньше - вот что меня точит, - говорю, как ни трудно мне было это выговорить, - или мама. Вот что.

- Странно было бы, если бы мы умерли позже, - говорит отец; четвертинку он держал той же рукой, что и руль. Мне и раньше случалось видеть, как он таким образом машину ведет. - Все в жизни так скоротечно, Джеки. И уж это-то пусть тебя не точит. Вдруг мы умрем позже - вот что меня бы точило, будь я на твоем месте. - Он улыбнулся не такой растревоженной, нервной улыбкой, как раньше, а улыбкой, означавшей, что он доволен. Больше он мне никогда так не улыбался.

Мы ехали по-за Хайвудом ровными, бегущими среди полей дорогами к дому. Я видел, как вдали, в прерии, блуждал огонек - это фермер, у которого мы арендовали дом, дисковал поле под озимую пшеницу.

- Что-то он припозднился с этим делом, - говорит отец; отхлебнул виски и швырнул бутылку в окно.- Ему ее не собрать, - говорит, - она вымерзнет.

Я промолчал, но подумал, что отец мало что понимает в фермерском деле, и если он и окажется прав, то совершенно случайно. Он понимал в самолетах и охоте, а больше, по-моему, ни в чем.

- Не хочу лезть тебе в душу, - говорит он, а почему он так сказал, мне невдомек. Я даже не уверен, что он так сказал, но у меня в памяти запечатлелось так. Мыслей его я знать не мог. Только слова.

А я ему и говорю - это я точно помню:

- Вот и хорошо. Спасибо.

На Джералдайн-роуд, которая вела прямо к нашему дому, мы не свернули. Вместо этого отец проехал лишних полтора километра, повернул, проехал еще полтора километра и повернул назад, так что к дому мы подъехали с другой стороны.

- Хочу постоять послушать, - говорит. - В жнивье всенепременно должны быть гуси.

Мы остановились, он выключил фары, приглушил двигатель, мы опустили стекла и стали слушать. Шел девятый час, холодало, хоть дождя не было. Но я, как ни напрягался, не различал никаких звуков, кроме свиста ветра, легонько ворошившего стерню, - гуси же не давали о себе знать. А вот как пахнет виски от меня и от отца, я различал, различал и тарахтенье мотора, и как дышит отец, и как трутся друг о друга и о сиденье наши одежки, ноги, и даже стук наших сердец. Различал желтые огни нашего дома, в темноте к югу от нас он светился сквозь дикие маслины - ни дать ни взять корабль на море.

- Ей-ей, я их слышу, - говорит отец; он высунул голову из окна. - Только они высоко. Сейчас они здесь не сядут, Джеки. Эти ребята, они птицы высокого полета. Поди их поймай.

В стороне от дороги, у защитной лесополосы, около молотилки - фермер бросил ее ржаветь - стояла машина. Можно было различить, как на хроме хвостовых фар играют лунные блики. Это был "понтиак", двухдверный, с жестким верхом. Отец ничего не сказал, ничего не сказал и я, хотя, как теперь понимаю, по разным причинам.