Страница 11 из 16
Четыре наши телеги поставили рядком у пустого сарая. Часть охранников осталась заниматься грузом и лошадьми, а я с остальными и княжеским поверенным направилась в трактир. У крыльца мы стали свидетелями неприятной «потасовки»: рослый широкоплечий мужик в плотной коричневой одежде, выдающей речника, и, судя по скуластому лицу и пологому лбу, гиена, грубо тряс за плечи пацана лет десяти. Что-то глухо ему выговаривал, а малец жалко скулил: «Это ты во всем виноват, только ты!»
Не успела я вмешаться, Маран опередил, гаркнув:
— Это что происходит? Неужто война совсем изменила наш край? Раз теперь мужики принародно щенков смеют обижать?
Мальчонка вздрогнул, и, увидев как побледнел от ярости его обидчик, вцепился в него обеими руками и зашептал:
— Пап, пап, не надо. Пойдем к маме…
Горе-отец дернул головой, не то стряхивая капли воды, не то прочищая закисшие мозги, и, взглянув на сына, согласно кивнул. Через мгновение они оба скрылись в трактире, а вслед за ними мы вошли.
Навстречу нам дыхнуло благодатным теплом, живительным для уставших и промокших путников. Огромный зал, освещенный десятком масляных ламп, достаточно крепких столов с лавками, сбоку большая печь для обогрева, где весело трещат смолистые поленья. В воздухе плавают вкусные ароматы еды, от которых невольно сглатываешь слюну. Множество гостей — мужчин и даже женщин, — вокруг которых споро носятся подавальщики тоже обоих полов.
Одеты постояльцы не шибко дорого, по сравнению со многими наша одежда более добротная и выглядит богаче, хоть и мокрая. Да и на столах еда простецкая, без разносолов. Зато пахнет свежевыпеченным ржаным хлебом. Мои здоровенные, сурового вида спутники, обвешанные оружием, сразу же привлекли внимание окружающих, правда осматривали нас исподлобья, не рискуя прямым взглядом будоражить вспыльчивых, по натуре агрессивных волчар. А уж сама я — в сыром кафтане, в плате и скромных размеров, по сравнению с охранниками, — не получила и толики внимания: кому нужна малолетка?!
Мы расселись за свободным длинным столом у стены рядом с еще более длинным, сдвоенным, занятым большим семейством или родом гиен. Наши недавние «знакомцы» (отец с сыном) как раз подсели к ним. И почему-то выглядит все это семейство словно на похоронах. Даже несколько маленьких ребятишек и подростков смурные. По плотной коричневой одежде гиен, служащей защитой от ветра и воды, видно, что прибыли они сюда по реке. Бедная она у них, правда: ношеная-переношеная, штопаная-перештопаная. И обувь стоптанная, латаная-перелатаная. И на столе у них лишь кислые щи да крошки уже съеденного хлеба, правдивее всего отражающие едва ли не бедственное положение дел в семействе.
Маран оплатил ужин и постой и вернулся за стол. И пока мы ждали похлебку, я лениво, от усталости подперев голову кулаком, наблюдала за путниками. И вот незадача: по деревянным, ладно пригнанным доскам стола нагло ползала пара мух, вызывая у моей кошки инстинктивное раздражение и желание поохотиться. Скоро я поймала себя на том, что заинтересованно слежу за мухами: те побегали туда-сюда, почистили крылышки, спарились прямо на глазах у честного народа. Дальше моя рука сама по себе шлепнула по столешнице. Затем, приподняв ладонь, сунулась проверить, насколько удалась охота, — а мухи вырвались из-под пальцев и, задев мой любопытный нос, улетели. Ах вы, заразы!
Я настолько увлеклась мухами, что не видела, как принесли еду, да и вообще ничего вокруг не замечала, пока, наконец, не прибила наглющее насекомое, а потом и ее товарку. И лишь когда торжествующе отправила щелчком трупики мух в последний полет, подняла на своих спутников довольный взгляд. Они откровенно веселились, наблюдая за мной, кажется, тоже позабыв об ужине.
Маран с насмешливой укоризной покачал головой и высказался:
— Плат должен воспитывать терпение и смирение, а для вас, лу Савери, это скорее возможность чувствовать себя по-прежнему котенком — непоседливым, любопытным… охотником на мух.
— Простите, — шепнула я, стыдливо отводя взгляд в сторону.
И невольно натолкнулась на гиен за соседним столом — печальных, сгорбленных, будто на плечи им давит непосильная тяжесть. И тут словно ножом по сердцу полоснул душераздирающе мучительный женский крик. Мои спутники встревоженно закрутили головами, а остальные постояльцы продолжали есть, особо не обращая внимания, как если бы привыкнуть успели. Гиены речники тем временем совсем сникли, скукожились. А мальчишка, которого трясли на крыльце, уткнулся в сложенные на столе руки и заплакал — тихонько, но так надрывно, что у меня самой сердце защемило.
Маран выслушал подавальщицу, что-то шепнувшую ему на ухо, поморщился, сочувственно блеснув глазами в сторону гиен, и махнул нам рукой, мол, все в порядке. Мои спутники быстро застучали ложками по деревянным плошкам — каждый продрог и проголодался. По примеру остальных, я принялась за еду. И все же не отпускала меня тревога. Ложка-другая — и снова прозвучал глухой, какой-то утробный крик. Крик боли!
Мужчина, встреченный нами у входа сюда, вцепился в собственные волосы, словно вырвать собрался, глухо зарычал, как если бы сам мучился от боли. Тут я не выдержала: отодвинув плошку, встала. Маран схватил меня за рукав, предупреждая вмешательство. Но смотреть на чужие страдания не в моих силах. Выдернула у него руку и подошла к гиенам:
— Уважаемые, скажите на милость, кто это кричит?
Мужчина, что еще мгновение назад готов был содрать с себя скальп, с ненавистью посмотрел на меня:
— Пошла прочь, малолетка!
Я вздрогнула, столкнувшись с его желтыми, почти звериными глазами. С гиенами шутки плохи, а когда их целая стая — крайне опасны. Но снова сверху раздался крик и глаза у мужчины словно потухли, да и сам он сник.
— Сейчас не время ума пытать, детка, иди к родным, — сипло посоветовала пожилая женщина с испещренным морщинами лицом, походящим на старую, заскорузлую от соли кожу. Точно бывалая рыбачка эта старушка.
— Лу Савери — сильная знахарка, зря вы отказываетесь от ее помощи, — неожиданно возразил гиенам Роман.
Те мгновенно напряглись и уставились на меня. А старушка кряхтя поднялась и выбралась из-за стола. Подошла ко мне и сухонькими руками крепко схватила за руку, словно опасалась, что сбегу. Грозно стрельнула глазами на растрепанного мужика и мальчишку, прижавшегося к его боку, и печально, обреченно просипела:
— Женка его мается, разродиться второй день не может. Мы с севера идем, лучшее место ищем, а то льды слишком близко к дому подступили, голодно стало. В Шварт зашли, потому что Рина раньше срока рожать начала. Это не город, а проклятое Луной захолустье! — в сердцах выругалась она. — Одна знахарка, да и то толком не ученая, а денег запросила целый кошель. Покрутилась вокруг Ринки, а как поняла, что кровью сильно пахнет, так и сбежала, коза драная.
— Второй день? — выдохнула я испуганно.
— На исходе… как и Ринкина жизнь, — прокаркала старушка, смаргивая слезы с блекло-желтых глаз.
— Ата Маран, мою корзину принесите наверх, — не поворачивая головы, приказала я.
Это привычка. Когда знахарствую, никто поперек слова не скажет, каждый верит и слушается беспрекословно. Ведь для любого оборотня потомство бесценно и страх потери пары и ребенка ощущается одинаково. Вот и привычный Маран даже не поморщился, молча встал и вышел.
А мы со старушкой пошли к лестнице на второй этаж, причем она цепко держалась за мою ладонь натруженной жилистой рукой и идти поспевала. Хоть и видно, что тяжело ей быстро двигаться. Двенадцать десятков годков, небось, прожила, раз настолько дряхлой выглядит. И конец ее жизни тоже близок.
Из-за двери, где лежит страдалица, донесся глухой болезненный стон, затем еще и еще… Привалившись к стене рядом с этой дверью сидели две молодые женщины, устало, тоскливо прижавшись друг к дружке. Увидев нас, обе встали, а старушка, распахнув дверь, деловито распорядилась прямо с порога:
— А ну кыш все отсюда! Дайте место знахарке!