Холодная зима

- Письма – это хорошо, - тихо сказал Соби, улыбаясь. – Я люблю получать письма. Прочитаешь их мне как-нибудь?

Рицка смутился ещё больше. Занервничал, но Соби вдруг подул тихонько в ушко, и всё прошло.

- Хорошо. Прочитаю.

- Рицка?

- Да?

- Можно тебя поцеловать?

И тысячи мыслей со скоростью света проносятся в голове.

Страшно. Но надо быть взрослым. Это в детстве я только кричал на Соби и ничего не разрешал. А теперь ведь можно? Мы не виделись целый год, значит можно. Но вдруг я разучился? Я боюсь. Но ведь я сам сказал, что люблю его. Ужас, я правда это сказал?!!! Нет, теперь ещё страшней будет! Сердце сейчас остановится. Нужно что-то ответить… Я не могу говорить. И постель у него какая-то жёсткая, неудобная и дурацкая! Это всё из-за неё! И душно, и жарко, а если он меня поцелует, я совсем задохнусь! А руки куда девать? Вечно они мешаются. Да и вообще, опасно всё это. Мы тут одни, Соби про мои ушки заикался…. Он ведь только поцелует? Но я так соскучился. Это ведь ничего, если он меня поцелует? Нет, я умру тогда! Но это всего лишь поцелуй. Только дети этого так боятся. Да, именно так! Я уже не маленький!

- Рицка? – вопрошающий шёпот Соби щекочет шею. Его дыхание такое тёплое и спокойное. Может, хотя бы его сердце бьется так же быстро, как у меня?

- Что?! – Рицка вздрагивает.

- Мой вопрос так смутил тебя? – Соби тихонько хихикает, и становится совсем щекотно. И Рицке кажется, что он не выдержит этого жгучего стыда. И он чувствует себя до жути глупым и смешным. И вдруг с удивлением обнаруживает, что ему это даже нравится.

- И вовсе не смутил!

- Тогда каков будет ответ?

- Соби, ты садист! Сколько можно спрашивать?!

- Понял, в следующий раз буду без разрешения. Значит, можно?

- Да. Можно, - Рицка вздохнул. И услышал ответный вздох Соби. Что, не ожидал, что я соглашусь?

И снова тысячи мыслей, только на этот раз они в миг прерываются, когда Соби касается его губ. Соби не спешит. Он целует медленно, осторожно, в уголок губ, вынуждая Рицку самого спешить от нетерпения, ища его губы, обвивая руками шею.

Соби. Сколько времени прошло… Рицка думал, что сумел за этот год найти себя, примириться со своими потерями и повзрослеть. И когда он был один, когда ходил на уроки к Рицу-сенсею и говорил с ним о «делах», когда гулял с Осаму и встречался с друзьями, ему казалось, он по-прежнему оставался собой. Однако ему постоянно чего-то не хватало, он беспрестанно искал что-то, и он думал, что ищет силу, что именно её не достаёт ему. Но оказалось, что искал он ту часть себя, что расцветала в нём красивейшими цветами любви, нежности и безграничного доверия, всякий раз, когда Соби был рядом. И пока этой части не было с ним, Рицка не был собой в полном смысле этого слова. И все попытки обрести силу обернулись бы провалом. И только сейчас он был настоящим Рицкой, только это сейчас и было важно, потому что сердце его было наполнено и спокойно. И только сейчас в нём возникала та долгожданная уверенность, которую раньше приходилось вызывать искусственно. И заживали все раны. И он мог обретать прощение и сам прощать. Воскрешение, искупление грехов. Любовь. И больше не будет слёз. Ни твоих, ни моих. Никогда не будет.

*

Ему снился удивительный сон, такой яркий и красочный, что казалось, будто он снова обрёл зрение. Ему снился берег океана, с искрящейся на солнце водой и белыми барашками прибрежной пены. Чистейший, почти белый песок, тоже сверкающий, омываемый волнами и тут же высыхающий. Ему снился Рицка, стоящий у самого берега, босыми ногами в прохладной воде. Рицка смеялся и расплескивал воду, и его чёрные волосы трепал тёплый ласковый ветер. И в руке у Рицки были ракушки самых разных форм, и он всё говорил что-то и снова смеялся. Он был счастлив. Он был таким, каким Соби его запомнил.

Но сейчас Рицка другой. Как жаль, что нельзя уже увидеть его. Ты, наверное, стал очень красивым, Рицка. Я могу только представлять тебя, касаясь твоей кожи. Могу только рисовать тебя в своём воображении. Это единственное. Но так хорошо, что есть хотя бы это.

Рицка. Такой тёплый, сонный. Не хочется тревожить его сон, ведь он так устал вчера. Но так хочется обнять его, услышать его сонное бормотание. Он всё такой же милый. Рицка. Теперь уже никто не отберёт у него это имя. Нарушить приказ нельзя, но нельзя и умереть, потому что он обещал больше не оставлять Рицку. Сеймей…. Почему ты заставил дорогого тебе человека так страдать? Почему позволил это, если любишь его? Почему ты сохранял невозмутимость, в то время, пока Рицка плакал? Почему не сделал всё возможное, чтобы остановить его слёзы, не допустить этих слёз? Сеймей. Ты… Нельзя думать такое. Запрет. Но. Сеймей. Ты… Ошибся.

Рицка. Скоро проснётся и проголодается. Соби знал, что уже не сможет приготовить что-нибудь, столь же вкусное, как раньше. Но он ещё помнил, что любил Рицка. Конечно, может, для завтрака это и слишком, но тунец быстро жарится и с ним не надо долго возиться. И что-нибудь сладкое. Рицка любил сладкое. И Соби надеялся, что у него остались ещё какие-нибудь конфеты, потому что сам он их почти не ел.

Рицка поворачивается на бок, прижимается к нему. Рицка любит спать в обнимку. Как можно было забыть обо всём этом? Как можно было жить без этого? Рицка. И хочется сказать: «Не бойся. Я никуда не уйду». И хочется пообещать ему счастье. Но нельзя будить. Пусть поспит ещё немного. Нельзя обещать невозможные вещи. Даже, если в этот момент кажется, будто способен на всё.

Рицка. Говорил, что я самый сильный. Пусть я буду таким хотя бы в твоих глазах. Пусть я буду таким, пока ты веришь в это.

Соби удалось выбраться из постели, не разбудив Рицку и дойти до кухни, ни обо что не споткнувшись. Он умел вести себя тихо. Его учили вести себя тихо. А рядом с Рицкой сразу хотелось вспомнить все уроки, нужные и ненужные, только, чтобы угодить ему, только чтобы порадовать его, защитить его. За этими уроками можно было спрятать свои слабости, даже забыть о них на какое-то время. И снова стать нужным.

На его кухне был идеальный порядок. Всё должно лежать на своих местах, иначе он не найдёт это. Соби стоило большого труда запомнить, где лежат мелкие предметы, и поначалу он часто путался, да и память тогда постоянно подводила. Сейчас было легче. Сейчас ему не приходилось ощупывать всю поверхность столешницы в поисках солонки. Сейчас он знал, что солонка лежит в пяти сантиметрах влево от набора ножей и в двух сантиметрах вправо от чайника с заваркой.

Ему без особых проблем удалось нарезать тунца, приправить его и положить на сковородку, а вот конфеты найти всё никак не удавалось. Он точно помнил, что положил их в крайний от входа шкафчик, но вместо них там стояли какие-то бокалы, которых Соби вообще не помнил. Он потянулся на вторую полку и был уверен, что она пуста, но проклятые бокалы были и там, и Соби, не рассчитав, смахнул один из них ладонью.

Бокал сначала ударился о столешницу, но не разбился, и только соскользнув на пол, с оглушительным для утренней тишины звоном, разлетелся на осколки. И вместе с этим Соби вдруг показалось, что и в нём самом разбилось что-то. Пару мгновений он не мог пошевелиться, потом сделал неловкий шаг назад и наступил босой ногой на острый осколок стекла.

Он не думал о боли, не думал о том, как тёплая кровь потекла из глубокой раны, оставляя тёмно-красные следы на полу. Он думал только, что нужно скорее убрать все эти осколки, пока Рицка не проснулся. Скорее убрать, чтобы он не поранился, чтобы найти для него конфеты. Чтобы Рицка не увидел его промаха. Чтобы считал его нужным.

И Соби склонился над осколками, пытаясь находить их на ощупь, но постоянно колол пальцы, искал снова и промахивался. И сердце колотилось, и куда-то исчезла вся привычная выдержка, и в голове плыли слова Сеймей, брошенные как будто невзначай, и не менее колкие: Ты не нужен мне. Сейчас ты бесполезен. Теперь любой боец победит тебя. Ты ничего не можешь. Ты только будешь мешать. Отвернись, мне противно смотреть в твои пустые глаза.