Страница 3 из 4
– …За преступление, которое нельзя называть! – выкрикивает дуче, и вся толпа ахает.
Агата знает, что такой приговор бывает очень редко, раз во много-много лет, и помнит, что рассказывала Мелисса: так говорят, когда детям вредно знать, что натворил преступник, – это может их испортить или напугать на всю жизнь. Маленькая Сонни тогда сказала, что такие люди, наверное, «летуны» – те, кто умеет летать на габо; якобы они уносят людей в жуткий синий лес Венисфайн и там пожирают, а габо в уплату получают свое любимое лакомство – человеческие глаза. Мелисса, которая терпеть не могла чужие рассказы об ужасах, сказала, что все это глупости и никто не может оседлать габо, габо сбросят такого человека прямо в воду – а что происходит с упавшими в воду, всем хорошо известно: даже если им удастся выбраться, они заболеют радужной болезнью, и ни один человек больше не подпустит их к себе; радужные люди сначала сходят с ума и делают странные вещи, а потом исчезают – говорят, что болезнь ведет их в страшный синий лес Венисфайн умирать. Агата тогда не поверила Сонни ни на секунду, но сейчас, глядя в глаза ужасного радужного человека, не боявшегося воды, она легко может представить себе, как Риммер летает на габо, и ест людей, и отдает габо их глаза. Правда, глаза Риммера, светлые до прозрачности, смотрят по сторонам очень внимательно, и он совсем не выглядитсумасшедшим. Воздух взрывается свистом, свист сменяется топотом, Агата отрывает взгляд от страшного Риммера, но чувствует, что Риммер почему-то все смотрити смотрит на нее; она дрожит, но бежать сейчас нельзя, даже дучеле, за спиной которых она стоит, топают ногами. На помосте дуче Клаус Сесто подходит к Риммеру, Агата видит сияющий габионовый коготь: с ним можно опускаться под воду и возвращаться невредимым. Агате до невозможности хочется такой коготь, ясное дело, но когтей ровно столько, сколько дуче и дюкк, – пять; так было всегда, с самой войны. Дуче кладет облатку Риммеру на язык, вот сейчас он проведет когтем по щеке Риммера, Агата видит, как Риммер усмехается в лицо дуче, и вдруг ей начинает казаться, что все идет не так, как надо, совсем не так – только непонятно, как именно. Не в силах смотреть на радужное лицо Риммера, Агата переводит взгляд на его башмаки – и внезапно понимает: кандалы! Кандалы, которыми Риммер должен быть прикован к помосту, лежат пустыми у его ног. Риммер сумел освободиться!
– Кандалы! – кричит Агата изо всех сил. – Кандалы!!! – и тут Риммер хватает руку дуче и заламывает ее дуче за спину. Дуче Клаус Сесто вскрикивает, как маленький ребенок, и Агата видит, как сияющий габионовыйкоготь оказывается на пальце Риммера. Дажедучеле, стоящие спиной к помосту, еще не поняли, что происходит, они только-тольконачинают поворачиваться, и тут Риммер прыгает с помоста вниз, а его жилистая радужная рука хватает и сдавливает Агату. Агата пытается лягаться, но ей в шею тычется что-то очень-очень острое – самая острая вещь в мире, габионовый коготь, вот что. Агата видит лицо совсем молоденького дучеле, растерянного и испуганного, он держит перед собой ружье, как игрушечную палку, и переводит взгляд с Агаты на Риммера, а с Риммера на Агату. Риммер держит Агату и пятится, пятится медленно-медленно куда-то назад и влево, ноги Агаты еле достают до земли, Риммер тащит ее, как куклу, Агата ни о чем не может думать, кроме острого-острого когтя, почти касающегося ее шеи, и еще Агата думает о том, что слева от помоста ничего нет, Риммеру некуда бежать, там канал, там только вода – что же он делает? – и тут Агата начинает падать – вернее, начинает падать Риммер, а Агата, прижатая к его груди, начинает падать вместе с ним, спиной вперед, и с ужасом понимает: все верно, сзади и впрямь вода, сейчас она упадет в воду, ей конец, у нее нет когтя, она утонет или заболеет радужной болезнью, она погибла. Агата кричит и кричит, а потом вода смыкается над ней, и она видит огромные красивые пузыри воздуха, выходящие у нее изо рта, ей мерещится, что ее крик плавает внутри пузырей, превращаясь в маленькие четкие буквы: «Аааа!..», «Ааааааааа…» – а Риммер тянет и тянет ее вниз, а потом воздуха больше нет, и Агата понимает, что умирает. Тогда она из последних сил вцепляется зубами в руку Риммера. Страшная хватка разжимается, Агата выворачивается и видит перед собой две жилистые руки, Риммер плавно взмахивает ими, изо рта у него тоже идут пузыри, лицо перекошено от боли, габионовый коготь вдруг сплывает с его пальца, вода колышет коготь у самого лица Агаты, Агата ловит серебряное кольцо зубами, Риммер тянет к ней руки, у Агаты страшно болит в груди, глаза ее заполняются темнотой, ей уже все равно, что будет дальше, она знает, что это конец, она вот-вот выпустит коготь изо рта – как вдруг Риммер дергается, будто кто-то ударил его в живот, и снова дергается, и опять, и кто-то толкает Агату в спину – наверх, наверх, к воздуху. Огромные, белые гладкие тела окружают их с Риммером, мелькают желтые клювы с красными точками на конце и красные сильные лапы, сжатые в кулаки, – габо оттаскивают Риммера все дальше от Агаты, и бьют, бьют его клювами, а Агату толкают все выше и выше, она успевает увидеть, что Риммеру удается вырваться из круга габо, он уплывает куда-то в жуткую синюю глубину, а сама Агата хватает ртом воздух, вокруг кричат, ей протягивают длинную палку, дрожащими руками Агата цепляется за нее, Агату вытаскивают на твердую землю. От холода и страха Агатане чует пальцев, но все же успевает сделать одну вещь прежде, чем встать на подкашивающиеся ноги: засовывает габионовый коготь в карман.
Сцена 3, записанная в честь святого Торсона, покровителя пекарей, детей младше тринадцати лет, цветочниц, упорствующих грешников и каменотесов
Агата делает один-два неверных шага. С нее течет вода, разбухшее пальто с нашивкой колледжии давит на плечи, будто отлито из чугуна, она кашляет и кашляет, и изо рта у нее льется вода. Вокруг стоит молчаливая толпа, но почему-то никто не бросается к Агате, не бежит ей помочь. Агата смотрит на свои трясущиеся ладошки – и все понимает: голубоватая от холода кожа покрыта немыслимо красивыми, яркими радужными разводами. Агата пробыла под водой слишком долго, вода попала ей в легкие, вот и все, это радужная болезнь, Агате конец. Агата не видит в толпе ни Торсона, ни Мелиссы, ни других детей из своей команды: видимо, мистресс Джула увела их подальше. Бедная мистресс, как же она, наверное, напугана и расстроена, успевает подумать Агата. Зубы у нее стучат, она слышит, как в толпе кто-то кричит в панике: «Пустите меня! Да пустите же меня!» – и понимает, что это доктресс Эджения пытается прорваться к ней, но ее не пускают: близких никогдане пускают к радужному человеку, даже если они не помнят себя от тревоги и готовы заразиться. Медленно-медленно Агата проходит сквозь расступающуюся толпу, пересекает площадь и сворачивает в первый попавшийся темный переулок.
Здесь никого нет. Агата садится на корточки, сжимается в комочек и замирает. Ей так холодно, что нет сил шевельнуться, а зубы стучат так, что болит голова. «Соберись! – говорит себе Агата со злостью. – Соберись!» – и медленно, с муками стаскивает с себя отвратительное мокрое пальто. Ей становится легче, сейчас Агате кажется, что ей бы только согреться, просто согреться, а уж с остальным (с чем – остальным?) она как-нибудь разберется. Агата уверена, что ее отправят в госпиталь на двенадцатом этаже, запрут там в маленькую комнатку, куда никто не будет заходить, будут оставлять ей еду под дверью – и все. А еще: Торсон и Мелисса! Если бы это случилось с кем-то из них, никакая сила на земле не удержала бы Агату от того, чтобы прибежать их обнять; вот и их никакая сила не удержит – нет, нет, в колледжию Агате нельзя, но ведь не может же Агата, живая Агата, позволить друзьям оплакивать мертвую Агату! Ах, если бы только Агате согреться, она бы сразу все поняла, все придумала, но ей так холодно, так ужасно холодно… Агата закрывает глаза и представляет себе, что вот точно так, сжавшись в комочек, сидит не на продуваемой ветром улице, а на теплых-теплых больших камнях, забившись в угол между двумя теплыми-теплыми стенами… «Господи, да ведь замок совсем близко!» – вдруг соображает Агата, и эта мысль придает ей столько сил, что она встает на ноги, хватает ненавистное пальто и бросается бежать по переулку так быстро, как только могут замерзшие ноги. Замок – вовсе никакой не замок, это просто они с Торсоном так называют одно прекрасное секретное место, где всегда тепло, – маленькую каменную нишу за пекарней майстера и мистресс Саломон, странных людей в черных круглых шапочках на макушках; они пекут очень вкусный, очень пахучий хлеб, и конвертики с творогом и луком, и тяжелые, полные орехов, пропитанные вином кексы ко Дню Очищения. Агате и Торсону совершенно не положено знать ни про какую нишу с теплыми стенами и уж тем более не положено пробираться туда затемно, когда весь город и вся колледжия еще спят и только пекарня майстера и мистресс Саломон начинает наполняться теплом, но как минимум раз в неделю Агата, проснувшись ни свет ни заря, будит Торсона, и они отправляются в «кругосветку» – быстрое запретное путешествие по кривым переулкам и маленьким мостикам над каналами Венискайла. Вот почему Агата знает и самый короткий путь в лавку Лорио – такой короткий, что можно обернуться туда и обратно за большуюперемену (а если кто-нибудь заметит Агатино отсутствие, Мелисса скажет, что Агата сидит в туалете – у нее прихватило живот), и имена всех торговцев роскошными кружевными шалями на пья’Сан-Паоло, и еще Агата знает, что от переулка, по которому она бежит, можно добраться до замка, перейдя всего два мостика. Еще чуть-чуть, говорит себе Агата, от бега даже немножко согревшись, еще совсем капельку. Она представляет себе, что рядом бежит сильный большой Торсон – трусишка Мелисса никогда не участвует в их вылазках, она с ума бы сошла, если бы ее застукала мистресс Джула, зато Мелисса придумала прекрасную отмазку на случай, если предрассветное отсутствие Агаты и Торсона будет замечено: она, Мелисса, скажет, что Агата кричала и плакала во сне, испуганная Мелисса позвала Торсона и тот повел Агату умыться. Если бы Агата кричала и плакала во сне, все бы точно так и произошло, и мистресс Джула прекрасно это знает. Ах, если бы только Агата могла гулять по Венискайлу, когда ей вздумается, если бы колледжия не была такой строгой, если бы за детей так не боялись! Дело даже не в том, что больше всего на свете Агата любит бродить в переулках, и смотреть на габо, и представлять себе, что маленькое объявление «Наймем чистильщика карпов!» возле одной из рыбных лавок ма’Риалле может относиться к ней, – нет, дело в том, что во время прогулок маленькая Агата превращается в какую-то совсем другую, большую Агату, и этой Агате приходят в голову по-настоящему интересные, большие мысли, которые никогда не появляются в коридорах колледжии. Но сейчас у Агаты в голове нет никаких больших мыслей, есть только одна, маленькая-маленькая: в тепло, в тепло, в тепло… Воображаемый Торсон бежит рядом с Агатой, еще чуть-чуть, говорит себе Агата, еще чуть-чуть, вот и последний мостик, совсем маленький, вот еще два поворота – и Агата плюхается на горячие камни, всем телом вжимается в теплые-теплые стены, закрывает глаза. Какое счастье – здесь не просто тепло, здесь немножко «дома», и даже все надписи на стене замка Агата с Торсоном знают наизусть: есть неприличные – одна из них про мистресс Саломон! – есть непонятные («Чтобы мир перевернулся!»), а есть смешные, толькосейчас Агате совсем не до смеха. Она все сидит и сидит, и не дает себе думать ни о чем, она просто греется, а потом собирается с силами и заставляет себя сделать первое важное дело – нащупать габион в кармане, а потом сделать второе важное дело – внимательно посмотреть на свои руки. Она готова к худшему, к тому, что руки у нее радужные-прерадужные, как прекрасная перламутровая подставка под танцующей механической куколкой, которую мистресс Джула подарила на день именин рыжей Нолли, – но обнаруживается удивительное: радужность как будто сделалась гораздо бледнее. Такого не может быть; просто Агата согрелась, у нее порозовели руки, и радужность стало не так видно, да и в замке, скажем честно, уже темновато – дело идет к вечеру, в дальнем конце переулка уже горит слабый уличный фонарь. И наконец, Агата делает еще одно важное дело: спрашивает себя, не тянет ли ее в страшный синий лес Венисфайн – умирать. Нет, ни в какой лес Агату совершенно не тянет. «Думай», – командует себе Агата, и начинает думать, и все придумывает.