Страница 12 из 20
– Но, может быть, теперь он действительно выполнил твою просьбу, заменил стихотворение и имеет право сказать, что «состав публикации согласован»?
– Нет, не думаю.
Иосиф не хочет или не считает нужным сказать, о каком стихотворении идет речь, и я, не до конца еще превратившись в настырного журналиста, не задаю этого вопроса. Но, похоже, предложенное «на замену» лежит за пределами храбрости завотделом «Нового мира».
– Меня это все озадачивает, – продолжает Бродский. – Что такое? Как говорится, «при живом муже»! Могли хотя бы верстку прислать… («передо мной верстка его стихов», – говорит Чухонцев «Московским новостям».) – Кроме того, они должны бы снестись с моим американским издателем: они же копирайт нарушают – Чухонцев сам это сказал. Издательство бы не возражало, но это же полагается сделать! А теперь вот, говорят, готовятся еще публикации в «Октябре» и в «Неве». И та же история: тот же травоядный выбор. Помнишь, как Анна Андреевна говорила: как ни печатать – они все одинаковые.
Помню, конечно. Помню, как Ахматова в последние годы своей жизни жаждала увидеть напечатанными свои новые стихи, а ее в который раз заставляли составлять «избранное». «Опять “Сероглазый король”, – устало говорила Анна Андреевна, – опять не на ту руку перчатку надела…»
Конечно, можно сказать, что у Иосифа иная ситуация: никаких «избранных» (кроме бесчисленного множества самиздатских списков) у него на родине не издано. Но ежели уж решили подпустить друг к другу поэта и его читателей при посредстве советского типографского станка и ежели поэт к тому же – во славу русской поэзии – как раз сейчас удостоен высшей в мире литературной премии, то почему, в самом деле, не представить его читателям таким, каков он есть сегодня и каким он сам хочет быть услышан на родине?
Из Стокгольма – с любовью
Стокгольм лежит, как это легко обнаружить на карте, чуть южнее устья Невы и чуть западнее устья Вислы. Последнее замечание связано с пристрастиями не спецкора, но самого лауреата: его связи с Польшей и польской поэзией общеизвестны, а в эти дни ему к тому же привезли оттуда охапку прессы – официальной, включая знаменитый «Пшекруй», по которому все наше поколение училось читать по-польски8 (что сейчас крайне смешит наших польских друзей), с целой полосой, посвященной Бродскому. С исторической родины прибыл наконец долго ожиданный «Новый мир» с публикацией шести стихотворений, вызвавшей гораздо более неистовые восторги у западной прессы, чем у автора.
В Стокгольме Иосиф действительно был окружен любовью, и, наверно, это помогло ему, с его больным сердцем, выдержать все утомительное великолепие «нобелевской недели».
В Нобелевской лекции, с которой наши читатели уже знакомы, Бродский словно сконцентрировал всё, что имеет сказать, однако вновь и вновь: 8 декабря после лекции, 9-го после спектакля в Драматическом театре (инсценировки ленинградского процесса 1964 года), 11-го после чтения стихов в Доме культуры – ему приходилось отвечать в основном на те же вопросы, на которые он уже дал ответ в тексте лекции (то же происходило и во время многочисленных интервью). Он отвечал терпеливо, вновь и вновь повторяя свои сгущенные, но предельно ясные формулировки. Иногда всё-таки вопросы были выводами из услышанного, а не просьбой заново разъяснить уже и так ясно сказанное. Но и выводы, как оказалось, могут быть полярно противоположными. Об этом свидетельствовали два вопроса, заданные после лекции: «Не кажется ли вам, что ваша критика Запада напоминает солженицынскую?» – и: «Почему это у вас получается, что всё плохо только на Востоке?» На первый вопрос Иосиф ответил: «Да, пожалуй…», – на второй: «Думаю, что вы меня плохо прочитали» (лекцию он читал по-русски, шведский и английский переводы были розданы публике).
Кто слышал, как Бродский читает стихи, тот, взяв в руки текст, сможет приблизительно вообразить, как он читал лекцию. Это была та же его каденция, но без поддержки рифмы и метра полностью опирающаяся на смысловую и синтаксическую структуру текста. Напряженные повышения и падения (перед новым взлетом) голоса и тона с невероятной силой выявляли суть каждой фразы, оборота, слова. Слава Богу, это чтение было записано корреспондентами вещающих на СССР радиостанций и чуть ли не в тот же день пошло в эфир.
Всё это «вокруг да около» не менее важно, чем сама нобелевская церемония, но всё-таки главным днем было 10 декабря. 1700 человек заполнили Концертный зал; король, королева, восемь лауреатов, члены Шведской Академии, Шведской Академии наук, правления Нобелевского фонда сидели на сцене; на балконе над сценой играл Стокгольмский филармонический оркестр под управлением Николаса Клеобери; профессор Ларс Гилленстен, председатель правления Нобелевского фонда, произнес речь, посвященную трехсотлетию публикации ньютоновских «Оснований» – «книги, оказавшей решающее влияние на все области нашей западной культуры». Чередуемое с музыкой, началось вручение премий. Каждый лауреат выслушивал обращенную к нему приветственную речь – Иосифа Бродского приветствовал проф. Стуре Аллен, постоянный секретарь Шведской Академии. И вот король вручил и нашему лауреату нобелевский диплом и медаль – на следующий день фотография этой сцены появилась на первых страницах важнейших стокгольмских газет, а «Свенска дагбладет» дала ее под заголовком «Король и диссидент».
После церемонии вручения в Городском зале состоялся банкет. 1200 человек – мужчины все во фраках; был, правда, один китаец – наверно, дипломат (другому бы не позволили) – в маоистской спецовочке. Советских ни дипломатов, ни журналистов не было, зато было немало эмигрантов.
Не будем описывать банкет, дабы не сбиться на арию «Каким вином нас угощали…», но было, честное слово, очень хорошо. Без дураков. Без чопорности и развязности. С веселым студенческим оркестриком, с серьезным студенческим хором, из рядов которого, впрочем, вырвался солировать пародийный «итальянский тенор». С балом после банкета (ах, как шведы отплясывали!) – и во время бала лучше всего удалось повидаться и поболтать с совсем усталым, но как-то светло расслабившимся, размягченным Иосифом.
А на следующий день еще было чтение стихов: шведские переводчики читали стихи по-шведски, Иосиф – по-русски. Магнитофоны теоретически были запрещены, но работали в большом количестве. Празднества продолжались.
12 декабря Иосиф Бродский отбыл в свой родной Нью-Йорк, но этого я уже не наблюдала, отбыв накануне в свой родной Париж.
По улице Бродского
Иосиф приехал в Москву…
Нет, сначала приехал Илья Авербах (ныне – давно уже покойный) и привез стихи до того нам неизвестного поэта. Как раз тогда Алик Гинзбург готовил третий, ленинградский выпуск «Синтаксиса» – и стал первым издателем Иосифа Бродского. (Хотя и не его одного.) А я в этом участвовала как машинистка.
Иосиф приехал поздней осенью того же 60-го года, когда Алик уже сидел за «Синтаксис». Он позвонил мне, назвал себя – я сказала, что знаю, кто он, знаю его стихи. Мы разговаривали, гуляя по дождливым (так мне помнится – дождливым, а если забыла, то уже некому поправить) московским улицам, потому что у меня дома не было даже того пространства, какое было у него в Ленинграде, в ныне знаменитых «полутора комнатах». Разговаривали, разумеется, о стихах, о поэтах.
Разница в четыре года в том возрасте (20 и 24) весьма увесиста, к тому же я была в Москве уже «известная поэтесса», хоть и не успела напечататься в «Синтаксисе». Одним словом, приехал молодой поэт представиться мэтру. Тем не менее, на «вы» он ко мне обращаться, видимо, не хотел, а сразу на «ты» ленинградская воспитанность не позволяла. И разговаривал он на польский манер: «А каких поэтов Наташа любит?»
8
В интервью польскому журналисту Ежи Ильгу Бродский сказал, что, когда он был в ссылке, я подписала его на «Пшекруй», о чем я, естественно, уже успела позабыть. – Прим. нынешнее.