Страница 7 из 9
Суть расхождения выразил сам Никон: «Мы не знаем иного Законоположника себе, кроме Христа, Который дал нам власть вязать и решить. Уж не эту ли привилегию дал нам Царь? Нет, он похитил ее от нас, как свидетельствуют его беззаконные дела. Он Церковью обладает, священными ведами богатится и питается, славится тем, что все церковники – митрополиты, архиепископы, священники покоряются ему, оброки дают, работают, воюют; судом и пошлинами владеет…
Нигде, даже в Царских законах, не написано, чтобы Царю избирать епископов и прочих (церковных) властей… А то правда, что Царское Величество расширился над Церковью, вопреки Божественным законам, и даже возгорелся на самого Бога широтою своего орла».(21).
Итак, три Православные силы встретились на золотой Руси XVII в.: царь, патриарх и старообрядцы. Для последних «повредилась Святая Русь», Москва перестала быть Новым Израилем, впала в латинство и протестантство и занялась имперостроительством. Парадоксально, но похожие обвинения высказал царю и патриарх Никон – убежденный противник старой веры. Что это – совпадение противоположностей или просто случайное сходство?
В историософском плане XVII столетие было действительно рубежом между Крестом, мечом и выгодой на Руси. Дело тут не в «западничестве» русских владык: в некотором роде западником был уже Иоанн III (вспомним итальянских строителей московского Кремля). Дело в том, в Москва к XVII в. стала одновременно Третьим Римом и Новым Иерусалимом – вот этого-то как раз и не вместили в свое человеческое сознание ни старообрядцы, ни патриарх Никон, ни царь Алексей. Всем трем силам как разделившимся («отвлеченным») началам единого Православного симфонического Царства следовало любыми способами восстановить его, восславить его в новой целостности – между тем в жизни происходило прямо противоположное. Разумеется, была своя правота у патриарха – он видел нарастающий «цезаропапизм» царя и потому вопреки «имперской» Москве строил свой Новый Иерусалим, долженствоваший, по его мысли, стать чисто духовным, собственно церковным центром Святой Руси. С другой стороны, была своя правда и у царя, для которого государство, как это со времен Владимира и Ярослава утвердилось на Руси, служило не просто «административной корпорацией», а земным отражением небесной правды, вверенной ему самим Богом. Нельзя отказать во всяком случае в мужестве и староверам, готовым скорее пойти в огонь, чем согласиться с «антихристом».(22). Но вот в чем все три главные действующие лица этой русской драмы ошиблись – так это в отношении к Святой Руси как к «собственности», как к своему духовному владению. И царь, и патриарх, и старообрядцы полагали, что они хозяева на Руси, а хозяином был – и есть – Господь, и ведет Он ее Своими, а не чьими-либо человеческими путями…
Так или иначе, с теми или иными людскими немощами, Киевская – и особенно Московская – Русь явилась наиболее полным в истории воплощением Христианского Царства на земле – во всяком случае более полным, чем предшествовавшая ей Византия или современный ей католический Рим. Духовным и светским вождям Руси не надо было бередить ее душу, а они тронули ее, и потому от XVII в. тянется цепочка к 1917 г. Собственно говоря, тогдашнее противостояние между царем, патриархом и частью Православного народа стало видимым проявлением коренной антиномии Христианства между бесконечным (небесным) предназначением человека и его посюсторонним (земным) историко-культурным бытием. В той мере, в какой каждый из участников драмы XVII в. был прав, он держался одной из сторон этой антиномии в ущерб другой (и потому, в конечном счете, оказывался в одностороннем прельщении). Ни чисто монастырский Новый Иерусалим, ни «имперский» Третий Рим, ни законченное «отеческое предание» не дают в отдельности разрешения указанной антиномии: ее дает только превышающий человеческое разумение ход метаисторической работы, где по благодати Божией становление может совпадать со ставшим, а может и расходиться с ним. «У Меня отмщение и воздаяние», – говорит Господь (Втор. 32 : 35), и это впрямую относится к золотой Руси XVII в. которая хранила меч и золото под знаком Креста, но не удержала их…
Подводя итог краткому обзору религиозно-философских основоположений золотой Руси, подчеркнем еще раз, что мы говорили именно об идеальных началах, а не о грешных человеческих извращениях Киевской и Московской держав. Людской порок всегда приносит порчу даже в самое лучшее дело, но суть дела от этого не меняется. Сколь бы ни был лично просвещен и возвышен Ярослав Мудрый, или Св. Александр Невский, или Владимир Мономах, это ни на йоту не поднимает богоустановленного статуса государственной власти на Руси. И наоборот, сколь бы ни был жесток, властолюбив и коварен Иоанн Грозный, его личные качества отнюдь не умаляют самого таинства помазания на царство, что и было произведено в Успенском соборе московского Кремля митрополитом Макарием 16 января 1547 г. Такова сверхчеловеческая харизматическая природа русского государства его золотой поры. Истинно христианские отношения между священником, царем и народом часто нарушались, но они были, а это для дела Христова на земле самое важное. А. С. Пушкин совершенно справедливо заметил в своем известном письме к Чаадаеву, что нравы Византии никогда не были нравами Киева. Еще менее допустимо утверждать, что нравы Золотой Орды были нравами Москвы. К сожалению, эта мысль на разные лады варьировалась в ХХ в. – от сугубо унизительного для России взгляда на нее как на холопскую татарщину до вроде бы одобрительного в устах евразийцев Н. С. Трубецкого или Л. Н. Гумилева сближения ее с империей Чингизхана. На самом деле мы встречаемся на Руси с иным принципом построения власти и культуры – богозаконным (теономным), который однако, не только провозглашал себя таковым, но и по мере сил пытался таковым быть. Разумеется, история золотой Руси знает немало крови – от убиения святых Бориса и Глеба и ослепления Василько до «покорения Ермаком Сибири». Но при этом необходимо отличать принцип от его осуществления, истину от ее мытарств в инобытии. Святая Русь держалась «сверху вниз», от Бога к человеку, и люди по мере своего совершенства (или падения) служили Богу и царству, а не самим себе. Впрочем, цивилизованные атеисты назовут Иоанна IV обыкновенным злодеем, перенос митрополитом Петром своего местопребывания из Владимира в Москву квалифицируют как пресмыкательство перед великокняжеской властью, а возвращение в столицу воеводы Шеина расценят как рабство этого храброго воина у своей азиатской (тоталитарной) «системы».(23). Только исходя из подобных уложений можно объяснить, с одной стороны, заоблачные самопревознесения того же Грозного (вплоть до возведения своего рода к римским кесарям)(24), а с другой – его постоянные церковные покаяния или настойчивые попытки оправдания перед беглым подданным. Ни того, ни другого не имеется в анналах татарской Орды.
Формулируя мысль в философских понятиях, позволительно предположить, что золотая Русь ближе какого-либо другого известного истории государственно-культурного образования подошла к разрешению труднейшей Христианской проблемы веры и свободы. В 70-х годах прошлого столетия Ф. М. Достоевский устами одного из своих героев провозгласил: если Бога нет, то все позволено. В 30-х годах текущего века русский философ И. А. Ильин сформулировал эту проблему так: «Без свободы – гаснет дух; без духа – вырождается и гибнет свобода».(25). В Киевской и Московской Руси суть этого действительно рокового для человеческой судьбы противостояния видели в подчинении свободы и духа, а не наоборот. Тем самым Русь золотая осуществляла призыв апостола быть свободным в Боге, а не в грехе. Такое немыслимое для либерализма – от Бердяева до Сартра – добровольное умаление свободы перед верой является православно-русским вкладом во вселенское Христианство: лучше я отдам свою свободу Богу, чем сохраню ее для сатаны, как бы говорила Святая Русь. На этой основе решался на Руси и вопрос о привлечении в храм новых церковных чад, и вообще вопрос о государственной обязательности веры: дело шло прежде всего об ограничении свободы зла, и не о принудительности добра. Здесь, как и во многих других отношениях, душа России может быть охарактеризована только противоречиями – от преследования старообрядцев до великодушной веротерпимости империи. Однако сам принцип золотой Руси оставался неизменным со времен Святого Владимира: власть вытекает из благочестия, а не благочестие из власти.