Страница 5 из 9
Другая важнейшая софийская черта мысли киевского первоиерарха – ясное различие закона как способа совершенствования в наличной посюсторонней жизни (от благодати как обетования и начала жизни будущей). Здесь русская мудрость одинаково противится как Ветхому Завету, так и Риму. Если Господь принес благую весть о том, что Царство Его не от мира сего, то надо искать это Царство, идти к нему, пусть даже это чревато опасностью для жизни нынешней. Иудаизм ставит Бога в центр земного бытия («религиозный материализм»), римско-католическая курия стремится насильно подчинить его Богу, даже Православная Византия фактически разделяет человека на ангела (монаха) и мирянина (грешника) – только русский дух стремится, по Христову завету, жить на земле, как на небе. Смысл жизни там, хотя осуществляется он уже здесь, указывает своим современникам и вместе с тем нам митрополит Иларион, и русские люди вот уже тысячу лет пытаются осуществить эту правду. Собственно, в иларионовском «Слове» нашла умственное выражение единая древнерусская устремленность к преобразованию земного бытия в Боге, которая первоначально проявилась в самом выборе Православия князем Владимиром, в его нищелюбии и заботе о ближнем, в его отказе после Крещения казнить преступников, ибо это противоречит заповедям Христовым. По словам Илариона, Владимир «все цесарство (царство) Богу подчинил»(9), и точно так же поступили вслед за ним сын его Ярослав Мудрый и правнук его Владимир Мономах. Если говорить о реализации на Руси идеала симфонии (согласия) духовной и светской власти, то она в отличие от той же Византии константиновского и тем более юстиниановского периодов началась у нас при явном преобладании духовной власти, неслучайно первые русские святые Борис и Глеб предпочли мученическую смерть борьбе за земной престол. В определенном смысле «Слово о Законе и Благодати» лишь обобщает и возводит к истоку соборную практику Святой Руси, вплоть до будущих побед Святого князя Александра Невского и Святого князя Дмитрия Донского. «Слово» Илариона – это как бы предвиденное в духе национальное подвижничество, которое в 1380 г. выведет Русь на Куликово поле…
Таким образом, киевская София заложила прочное христианское основание тысячелетней России. По отношению к Богу она осуществила добровольное отдание ему всей жизни, земное бытие она поняла не как самоцельное, а как творное и относительное. Она подтвердила всемирность, а не родовую (языческую) избирательность слова Божия. Ум (логику) русский дух принял как воцерковленный разум, так что если что-то не вмещается в рассудочные рамки, то тем хуже для разума. Наконец, в личности человеческой Русь с самого начала увидела образ Божий – задача человека заключается в том, чтобы восстановить в себе его подобие. Именно этим «категорическим императивом» обусловлены знаменитые слова Илариона о том, что «не было ни одного, кто воспротивился бы благочестивому его (князя Владимира. – А. К.) повелению, а если кто и не по доброй воле крестился, то из-за страха пред повелевшим, поскольку благоверие того было соединено с властью»(10). Современный гуманизм видит в этом нарушение «прав человека», или, по меньшей мере, подобие римского насильственного установления Христианства среди еретиков. Речь идет, однако, совсем о другом – о Православии, понятом как народная норма существования, а не как логическая сумма или монашеский идеал. Иларион не только указывает в своем «Слове» на происхождение и освящение Православного русского государства – он спокойно решает тупиковый для гуманистической идеологии вопрос о свободе воли: Истина сильнее сомнения. Мы познали Истину, и Истина сделала нас свободными: мы благочестие соединили с властью, а не наоборот – как бы предвидит будущие вопросы Киевский митрополит (11). Всякая другая свобода – иллюзорна.
Сказанное означает, что из трех мировых сил, борющихся друг с другом в истории, – Креста, меча и богатства, – Русь изначально выбрала для себя Крест. Именно Крестом отмечена Русь золотая, софийная. Новгородская и киевская Софии суть живые образы древнего русского посвящения, о котором Н. В. Гоголь скажет через много лет: «Монастырь наш – Россия!» Начало русской истории проходит, несомненно, под знаком Креста, здесь симфония Церкви и Царства осуществляется в общей молитве Господу Вседержителю. Если римско-католическая Церковь впитала в себя мощное языческое рационально-юридическое начало (принизила святыню до мира), а Византия, наоборот, склонна была мир представить его грешной судьбе, чтобы не запятнать своей веры, то Русь по промыслу Божию уже с первых веков своей Христианской истории пошла, в сущности, на крестный подвиг – попыталась слить воедино святыню и жизнь, небо и землю. Немало, конечно, грехов на Руси, в том числе и со стороны власти, но они всегда осознавались как грех и искупались страданием и кровью. Полная духовного напряжения жизнь Ярослава Мудрого, воинские и политические свершения Владимира Мономаха и Александра Невского, трагическая гибель (в результате заговора) Андрея Боголюбского – вот лишь некоторые примеры такого соединения в русской душе Священства и Царства. Если и можно предъявить начальной древнерусской державе какие-то упреки, то разве лишь в использовании авторитета власти для обращения к Богу, но никак не в уничижении Бога до инструмента власти (римский соблазн).
Москва – Третий Рим или Новый Иерусалим?
В шапке золота литого,
Старый русский великан
Поджидал к себе другого
Из далеких чудных стран.
М. Ю. Лермонтов
При всем отличии Московского Царства от великого княжества Киевского, оба они представляют собой моменты единого общерусского богочеловеческого процесса – не в плане его логической предзаданности, а в духе его драматической судьбы. В Киеве зачалась софийность русской истории, возник образ ее как соборного Крестоношения. В последующие века этот замысел захватит собой всю Русь, и петербургскую, и отчасти даже советскую. Но остановимся пока в Москве.
Что объединяет прежде всего Киев с Москвой – так это христоцентрическая природа государства и культуры. Киевская и Московская Русь – это теократия, в которой Бог освящает и ограничивает власть Государя. При рассуждении о Христианской симфонии, о церковном помазании на царство часто забывают, что Божье благословение на власть есть именно ограничение этой власти, а вовсе не обожествление ее как таковой. Царь (великий князь) отвечает за свой народ перед Богом – вот отличие русской Православной державы от восточной деспотии (царь как живой Бог) или западного абсолютизма (король как кажимость Бога, «король-солнце»).
Известны внешние условия превращения Москвы в Третий Рим. После захвата Константинополя войсками турецкого султана Магомета II (1453 г.), после гибели последнего византийского императора Константина XI и женитьбе Иоанна III на его племяннице Софье Палеолог к Москве перешел не только герб Восточной Римской империи – двуглавый орел, к Москве перешел статус единственной великой Православной державы. Хрестоматийно известны слова псковского инока Филофея, обращенные им к Василию III: «Третьего нового Рима – державного твоего царствования – Святая Соборная Апостольская Церковь – во всей поднебесной паче солнца светится. И да ведает твоя держава, благочестивый царь, что все царства Православной веры сошлись в твое царство. Один ты во всей поднебесной Христианам царь… Два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не быть: уже твое Христианское царство иным не достанется.(12). Инок Филофей прожил около ста лет, он обращался с подобными посланиями и к Иоанну III, и, возможно, к Иоанну IV (Грозному) – но что означают эти обращения в историософском смысле?
Святая Русь – это Христианская сторона света, в которой власть начинается не «снизу» (демократия) и не «сбоку» (плутократия), а сверху – от Бога. Имя «Святой Руси» и указывает на это обстоятельство, а вовсе не претендует на всеобщую праведность и святость. Первый Рим – языческий – обожествил самого себя в лице кесаря и пал под ударами варваров. Второй Рим – Православная Византия – вопреки ею же провозглашенному идеалу симфонии практически развела священство и царство(13), пошла на согласие с католиками (Флорентийская уния 1439 г.) и 14 лет спустя тоже пала под ударами мусульман. Москве как Третьему Риму выпала по промыслу Божьему колоссальной трудности задача – жизненно соединить в одно целое храм и престол, народ и Церковь, святыню и бытие. Если в Киеве произошло, так сказать, первичное усвоение русской властью идеи священного призвания Христианской державы (иначе она не заслуживает названия Христианской), то в Москве со времен ее первых князей и митрополитов тайна государства была понята именно как тайна служения. Конечно, перед Москвой стояла в те времена и другая задача – освободить Русь от татар. Однако по существу руководителями Москвы эта задача всегда трактовалась как двуединая; и если на первых порах, в эпоху Ивана Калиты, идея собирания русских земель под московскую руку рисовалась по преимуществу прагматически, с точки зрения государственной пользы, то уже со времен Дмитрия Донского эта задача становится по сути прежде всего религиозной – вспомним благословение Сергия Радонежского, вспомним образ Спаса на стягах русского войска. Москву как русский национально-религиозный символ выпестовал не татарский полон, что бы по этому поводу ни говорили такие разные люди, как Герцен и Белинский, Федотов и евразийцы.(14). «Москва, как много в этом звуке…» – это плод молитв и бдений преподобного Сергия, это сознательное, а еще более бессознательное переживание всем народом московским судьбы своей Родины как богоданной и богохранимой.(15). Государственная власть на Москве есть точка приложения Божьего промысла – вот что такое онтология Третьего Рима в глазах москвичей. Идея государственной власти в России церковна – и потому Иосиф Волоцкий прямо утверждает, что «неправедный царь – не Божий слуга, но диавол». В отличие от первого Рима Православный московский царь – не кесарь, а Христианин, и потому Москва готова отдать ему не только кесарево, но порой и Богово.(16). В этом встречном движении к соединению Бога и человека в истории и состоит замысел Святой Руси, потому и простерт покров Божией Матери над Россией (17)…