Сва

– Да, я целый год её читал… – Нот не ответил на колкость. – У нас в семье был священник, от него осталось с полдюжины церковных книг и Библия. Честно скажу, в ней непросто смысл уловить, отделить небесное от земного. Но так не только в христианстве, кстати говоря, в других религиях тоже – священное смешивается с человеческим, немощным, иногда диким. И потом, пойми меня правильно, истина открывается не одним лишь православным, а всем, кто искренне ищет. Разумеется, всем по-разному.

– Слава Богу, – Сва кивнул с явным облегчением. – Я Библию только по цитатам знаю. Интересно, конечно… Но, может, не стоит трудиться – целиком её читать?

– Если ты ищешь истину и смысл жизни, прочесть нужно. Хотя бы для того, чтобы всерьёз подумать и сделать выбор. Какая без этого свобода, согласись?

– Пожалуй. Но как прочесть-то? Её ведь достать невозможно.

– А ты хочешь?

– Ну, неплохо бы… – заколебался Сва, – после наших разговоров. Нот слегка покраснел:

– Мама вряд ли даст из дома нашу Библию, к тому же надолго. Понимаешь, её нельзя читать залпом, как роман, изучать, как философский трактат. Раньше люди целую жизнь Библию читали, и так – уже второе тысячелетие. Но если хочешь, вот тебе, дарю! – он многозначительно посмотрел, отыскал на полке и протянул Сва маленькую книжицу в синем пластиковом переплёте. – Забугорное издание. Сунули мне на одной из тусовок, не помню, кто и где. Тут не весь Новый Завет, а только четыре Евангелия, но для начала тебе хватит. Только, осторожнее будь! В метро такое не читают, ты же понимаешь.

Сва изумлённо развёл руками и что-то пролепетал про «классный подарок». Нот отмахнулся:

– Брось, ясно же, что тебе это нужно… А сейчас ты должен кое-что послушать, – он поставил очередную пластинку: – Я тут самое важное выбрал.

Через несколько минут Сва стал изнемогать. Кто-то властно ломился к нему в мозг, кричал от тоски, изнемогал в страхе, медленно топил его в хаосе, сам тонул и звал всё глубже, в запредел. Но затем всё внезапно рассеялось, и с концом мелодии в душе возникла невыносимая грусть.

– Обломно как-то, – признался Сва, когда наступила тишина. – Такое отчаяние… Что это было?

– «King Crimson», в подарок от Лави получил, – Нот протянул диск. – У них немало отличных вещей: «Walking on Air», «The Power To Believe» и ещё мог бы много чего назвать – «I

– Последняя? Мне она тоже понравилась, хотя и очень грустная. Но остальное… Как Лави могла от такой безнадёги повестись?

– Тут дело не в музыке, старик, а в её душе.

Сва кивнул, закрыл глаза. Вспомнил прощальный разговор с Лави. Чтобы не понесло назад, в ту жуткую ночь, встал, шагнул к выходу, спешно пожал руку удивлённому Ноту и глухо сказал:

– Прости, что-то меня ломать от всего стало. Слишком устал. Пока. И спасибо…

Тот разговор с Нотом Сва хорошо запомнил. Оценил и его подарок, хотя забугорную книжицу даже не открывал. Лави отовсюду исчезла. Ни на одной из знакомых тусовок о ней никто ничего не знал. Сва сходил с ума от мрачных предположений, но как-то утром, в непривычный час, ему позвонил Нот, и он услышал то, чего так боялся:

– Лави в психушку положили, вчера. И, скорее всего, надолго. Подозревают суицидный комплекс, – добавил после вздоха: – Теперь халаты её просто так не выпустят, до упора залечат. Представляешь?

В тот же вечер, страшась своих мыслей, Сва примчался к Ноту домой и тут же начал:

– Не знаю… Но боюсь, всё это из-за меня случилось.

Сбиваясь и часто замолкая, он принялся рассказывать об их последней встрече с Лави. Едва начав слушать, Нот покачал головой и прекратил его самоистязание. Встал и начал расхаживать между окном и дверью:

– После твоего рассказа немного понятней стало. Уверен, ты её никак, ничем… – он пристально глянул и отвёл глаза. – Я от её бабушки узнал. Лави в сильнейшем кризисе, в последние дни никого не хотела видеть, отцу устроила жуткую сцену, отказывалась от лекарств, от еды. С каждым днём всё хуже было. Пришлось насильно везти её в больницу, где-то на Яузе находится. Думаю, что к лучшему, иначе, вполне возможно, повторилась бы та чудовищная история…

– Это с венами? – встрепенулся Сва.

– Да.

– Скажи, почему она это сделала? Что вообще с ней происходит, ты знаешь?!

Нот скорбно скользнул взглядом по его лицу, сел в кресло, помолчал:

– Я знаю Лави два с лишним года. И всегда за неё боялся. Мы одновременно вошли в систему. Я – через музыку, а она… – он прервался, их взгляды опять схлестнулись, – она тебе что-нибудь о себе рассказывала?

– Почти ничего. Слышал, что живёт в генеральском доме, с бабушкой. Провожал её один раз, на «Динамо». Говорила, что любит поэзию. И что в её жизни один мрак, что жить не хочет… – Сва уставился на друга больными глазами: – Почему так, ты хоть понимаешь? Лави в крезу из-за наркоты попала? Или из-за меня?! Скажи!

Лицо Нота помрачнело, он снял очки, опять надел, вздохнул:

– Не знаю. Послушай и сам понять попытайся… Отец Лави, правда, генерал. Из полисов или с Лубянки, мне неведомо. Года два или три назад, после смерти её матери, ушёл к молодой жене, чуть старше Лави, и с тех пор у неё с тёщей почти не бывает. Лави от такой жизни давно плющит, но первый раз она вошла в депресняк – до крезов, понимаешь? – совсем не из-за отца. Её бабушка маме моей по дружбе рассказала – они давно на классической музыке сошлись и к тому же в одну церковь ходят, но не важно, – Нот остановился у окна и медленно провёл пальцами по заиндевевшему краю стекла. – Знаешь, у меня до сих пор кровь леденеет… Лави было восемнадцать, только что в Ин-яз поступила. Красивая, умная, все в неё влюблялись. Один художник тоже влюбился, немного безумный, как бывает у талантливых людей. Добрый был, много старше неё и, как видно, очень одинокий. Дарил ей свои рисунки – симпатичные пейзажики с церквушками-деревушками – и всё хотел её портрет написать, умолял в мастерскую к нему прийти, позировать.

Она отнекивалась, смеялась. То ли он ликом ей не показался, то ли считала его шизиком, то ли папа не одобрил – неизвестно. Когда Лави дала ему понять, что знакомство закончено, он, – его звали, кажется, Сигарёв – словно с ума сошёл. Начал носиться по Москве, по друзьям, знакомым. Накануне Нового года стал всех обзванивать и умолять, чтобы к нему в гости приехали, хоть кто-нибудь. Никто не понимал, что с ним, но не придали значения. Одни отказались, кого-то дома не было, кто-то сказал, что приедет сразу после праздников. И к себе его тоже никто не пригласил. Такие друзья оказались… А после Нового года, когда начали к нему названивать, выяснилось, что он пропал. Мастерская открыта, а его нет. Много дней его искали – с милицией, в розыск объявили. И нашли в лесу, недалеко от Москвы, насмерть замерзшим. Говорят, рядом на снегу валялась папка для рисунков и лист с начатым женским портретом. На нём карандашом было косо написано много раз одно и то же: «А любовь не умирает. А любовь не умирает…» Представляю, такие корявые, друг на друга налезшие буквы.

Сва шумно выдохнул и, согнувшись в кресле, закрыл лицо:

– Ужас! А Лави?

– Она об этом ничего не знала. Но через какое-то время её, как свидетельницу, на дознание вызывали. Рисунок этот показали, а она в нём – представляешь? – себя узнала! Или ей померещилось? Трудно сказать. А еще эти предсмертные каракули… В общем, через пару дней Лави в крезу загремела. Выписалась, впала в глухой смур, ушла из института, всё забросила, держалась только на таблетках. И тогда одна подруга привела её в парадняк. Тут у неё новая жизнь началась. Из тусовок не вылезала, на гитаре начала играть, петь, песни сочинять, стихи. Все её сразу полюбили…