Страница 6 из 13
Просто скинуть с себя разом эти обязательства и эту ответственность, в одночасье сдать все позиции в центре Европы под лозунгом «Мы с друзьями не торгуемся» – для меня это свидетельство полного непонимания, к каким последствиям такой шаг мог привести, к какому колоссальному стратегическому отступлению он вел нашу страну.
Тот самый горный поток, дно которого все время пытался нащупать Горбачев, на определенном этапе его просто унес. И если в области внутренней политики он еще пытался стоять на ногах до 1990 года, когда был декларирован суверенитет Российской Федерации, то во внешней политике стремнина подхватила его еще на рубеже 1988–1989 годов и понесла неудержимо. Он пошел по пути тотальной сдачи позиций, не будучи способен осуществлять рациональную, взвешенную, эффективную внешнюю политику. Горбачев стал жертвой процесса, который он запустил, но не смог контролировать, процесса, ставшего стихийным.
Меня в свое время, когда я узнал про переговоры о будущем Германии, потрясла беспомощность этой позиции. Здесь проявился глубокий непрофессионализм Горбачева как главы государства.
В руководстве страны были люди, которые предупреждали Горбачева о возможных последствиях такой политики. Международный отдел ЦК КПСС тогда возглавлял Валентин Фалин, много лет служивший послом в Германии. Он был категорическим противником подобной позиции. Но все его попытки переиграть Шеварднадзе, убедить Горбачева, что да, нужно двигаться, расставаться с наследием прошлого, но не так, не таким обвальным образом, а выбивая для себя лучшие условия и международные гарантии, – все эти попытки были пресечены на корню. Говорю об этом, чтобы было ясно: это не тот случай, когда у позиции Горбачева – Шеварнадзе не было интеллектуальной альтернативы. Она у него была. Но он раз за разом выбирал наихудший сценарий. В итоге уступил власть Борису Ельцину, был изгнан из Кремля и беспомощно наблюдал за распадом государства, президентом которого являлся. Так сама история вынесла вердикт и Горбачеву, и его политике.
2. Как из ведущей державы делали ведомую
На протяжении трех лет мне довелось работать в группе консультантов международного отдела ЦК, которая занималась подготовкой речей (сейчас их называют спичрайтерами) и аналитических записок для руководства страны, для Политбюро и самого Горбачева. Мне неоднократно приходилось участвовать в подготовке его выступлений на крупных мероприятиях. Собирали членов нашей команды из международного отдела ЦК, добавляли одного-двух человек из Министерства иностранных дел, как правило на уровне руководителя департамента МИД, в соответствии с нужной тематикой, а также представителей Минобороны и других профильных ведомств.
Эта группа собиралась на загородной даче и проводила «мозговые штурмы» в течение нескольких дней, иногда до двух-трех недель. Нам никто не мешал, не надо было возвращаться домой, мы там жили, это была командировка в Подмосковье. Это позволяло максимально сосредоточиться и отвечать ожиданиям тех, кто давал нам поручения. Вопрос был в том, насколько конкретными были поставленные задачи.
Что бы ни говорили об Александре Яковлеве, он, как правило, четко представлял, что хотел получить на выходе. Собирая нас, предлагал ясные наметки того, как он видит свое будущее выступление. Тоже достаточно четко, хотя и в меньшей степени, чем Яковлев, формулировал задачи член Политбюро Вадим Медведев, который отвечал за идеологию при Горбачеве.
Сам Михаил Сергеевич, когда готовилась его речь, был гораздо менее конкретен. Конечно, у него было намного меньше времени для разъяснений, но дело было не только в этом. Главная проблема была в том, что у него не было ясности в голове. Как правило, нам предлагалось написать нечто, что продвинуло бы вперед «новое мышление».
Когда мои коллеги пытались добиться большей ясности, нам говорили: вы консультанты, вот и консультируйте. Вы речи пишете, вот и пишите. Куда, в каком направлении, как двигаться? Что думает по этому поводу генеральный секретарь? Сие было неведомо.
Помню, мы готовили одну крупную речь Горбачева, кажется, к его выступлению в Варшаве на заседании политического комитета Варшавского договора. Нас собрали тогда на даче ЦК в Волынском (по преданию, когда-то ее занимала любовница Берии, а затем в ней останавливались лидеры братских стран от Хоннекера до Цеденбала). Написали, как нам казалось, вполне приличный текст. Но он к нам вернулся с возмущенными комментариями от помощников Горбачева, с вычеркнутыми страницами. Осталось там буквально три-четыре абзаца. Все остальное было «чудовищно», «ужасно», «чем вы там занимаетесь?!». «В бильярд играете вместо того, чтобы трудиться?» А мы действительно играли в перерывах в бильярд.
Пишется второй вариант. Нет! Третий вариант. Снова нет! Четвертый… Руководители нашей цековско-мидовско-минобороновской сборной недоумевают. Просят: хоть какое-то направление дайте! Но нет… Слышим только: «Вам сказано – надо идти вперед! Михал Сергеич хочет сказать новое слово!»
Пятый вариант… Шестой… Все отвергается. Последний вариант был отвергнут в 11 часов вечера накануне вылета, который намечался на 8 утра. Звонок от кого-то из помощников, от Шахназарова или Остроумова. Смысл таков: если к утру текста не будет, последуют кары небесные. Полетят головы. Не помню точной терминологии, но звучало устрашающе.
Оставалось шесть часов, за которые сочинить новый текст принципиально невозможно. Это страниц 12–15, с глубоко продуманным содержанием, да еще и с новизной формулировок. Хотят ведь что-то новое, а что – непонятно. Мы уже на грани нервного срыва.
И вдруг наиболее опытный из нас говорит: «Слушайте, а у кого первый вариант сохранился? Его ведь уже все забыли…» Я, самый молодой (мне было 35 лет), говорю: «Да, у меня есть, на всякий случай оставил». – «Давай его сюда!»
Мы подняли первый вариант. Вставили в него несколько кусков из последующих шести – из тех, что понравились, прописали их более подробно. Перекрестились. И в четыре часа ночи срочно отправили.
В восемь часов утра звонок с борта президентского самолета, который уже готовился к взлету. Звонил Шахназаров. «Хочу вам передать, что Михал Сергеич очень доволен. Вот ведь можете, когда захотите!»
Такое функционирование сознания на уровне неких порывов, неких не до конца осознанных импульсов было характерно и для политики Горбачева. Отчасти он действовал по принципу Наполеона: «сначала ввязываемся в бой, а там посмотрим». Но Наполеон был гениальным полководцем, он мог себе позволить так действовать, хотя и это вызывало критику многих военных специалистов того времени. В конце концов, это его подвело, но в первое время на европейском театре военных действий он так одерживал победы. Хотя у него были и битвы, которые являлись образцами продуманности и завершенной логики.
Импровизация в политике возможна в двух случаях. Либо у тебя достаточно сильные позиции и ты можешь себе позволить импровизированные шаги. Либо ты должен отличаться сильной способностью к моментальному анализу, чтобы правильно реагировать и решительно действовать без предварительной подготовки. Ни того, ни другого у Горбачева не было. У него было некое желание сделать лучше. Он действительно считал, что нужно уходить от «холодной войны», от излишней враждебности с Западом, что страну нельзя дальше держать в закрытом режиме. И ее действительно нельзя было сохранять в прежнем состоянии.
Но благими намерениями вымощена дорога в ад. Если эти благие намерения не продуманы, не положены на солидную основу оправданных политически шагов, то они, как правило, заканчиваются тем, что разрушается существующая система, но на ее место не обязательно приходит новая, а весьма вероятен политический хаос. Возможно резкое ослабление власти, утрата контроля. На мой взгляд, произошло второе. Горбачев, желая создать новую систему отношений с Западом, на самом деле полностью утратил инициативу, уступив ее западным контрагентам. И именно Запад выстраивал новую систему отношений на выгодных ему началах.