Страница 40 из 41
Более всего речь в тот вечер шла об «Онегине». Ключом к нему А. Фейнберг считал пушкинскую фразу о том, что «единый план “Ада” есть уже плод высокого гения».
«Онегин», он утверждал, задуман по преднамеренно аналогичному плану, организован по законам числовой символики, одно из проявлений которой – расчет времени по календарю. Первоначально сходство должно было быть еще большим: в частности, число глав романа девять – кратное трем. Когда, по цензурным причинам, этот первый цикл был разрушен, роман оказался обреченным на незавершенность. Сюжетная незавершенность не входила в замысел. Была нарушена и структура «магического кристалла», а она подразумевалась. Саня даже графически пытался проиллюстрировать это рисунком кристаллической композиции «Онегина». Сходное тому, что слышал я, слышали и другие, есть свидетельство, зафиксированное печатно – в книге Сергея Иванова «Утро вечера мудренее»:
Пушкин тяготел к математической точности, к архитектурной стройности композиции и приемов, к изящной и неожиданной симметрии. Недаром он считал гениальным один лишь план Дантова «Ада». Покойный друг мой Саня Фейнберг, талантливый исследователь Пушкина, указал мне однажды на то, что сон Татьяны содержит в себе не отрывочные предсказания, а все развитие событий, связанных с судьбой героини, только развернутое в обратном порядке, в порядке зеркальной симметрии. Все начинается с замужества, с медведя-генерала, и кончается трагической гибелью Ленского, которая в действительности происходит первой. Пир же чудищ – это поминки по Ленскому, устроенные, согласно плану сна, перед его гибелью25.
Это полностью соответствует тому, что слышал я. Добавлю лишь, что особенно А. Фейнберг подчеркивал двойной смысл медведя – и генерал, и жених, сравнивал с некрасовским «Генералом Топтыгиным», которому хотел посвятить отдельную работу.
Существующие вслед пушкинскому указанию попытки рассчитать время «Онегина» по календарю А. Фейнберг считал неудовлетворительными. Говорил, что они целиком состоят из натяжек и неточностей или исходят из какой-либо ложной посылки. Отвергал мнение, что пушкинское указание нельзя понимать буквально, будто он далеко не абсолютно точен.
Мысль о пушкинской неточности была для него совершенно неприемлемой. Если праздничные дни не совпадают с датами, значит, мы берем не тот год, который в данном случае подразумевается действием. В отличие, скажем, от позднее появившегося комментария Ю. Лотмана, где как раз пятая глава дает повод усомниться в точности календаря, А. Фейнберг полагал, что именно эта глава – ключевая для всей хронологии. Был и свой план разработки и истолкования маршрута онегинского путешествия, включающего и военные поселения, и заграницу. Это было путешествие, которое сам Пушкин мог совершить лишь мысленно, он его передал герою. Вообще в романе, по мысли А. Фейнберга, необычайно важен и далеко не во всей его структурной новизне понят параллелизм героя и автора, их зеркальность и зазеркальность, возможность их существования внутри романа и вне его.
В записях Фейнберга-старшего по этому поводу есть одна строчка: «Онегин о себе читает в “Евг. Онегине”». Это конспект мысли о том, что Онегин, возвращающийся в Петербург, может прочесть первые главы романа о себе, в то время как последующие еще пишутся.
Такое переглядывание автора и героя предполагается структурой магического кристалла. А. Фейнберг не раз говорил о «сюрреалистичности» «Онегина», подразумевая способность проникать в иную реальность, творить ее и сквозь нее прозревать документальную основу исторического или биографического материала. Для сравнения возникало имя Джойса, который начинал мифологизировать всегда в очень узком и локализованном пространстве и времени сюжетного события.
На вопрос, не преувеличивает ли он, А. Фейнберг убежденно говорил, что Пушкин очень далеко забежал в наш век. Многие его вещи написаны по закону закрытой смысловой структуры и не допускают далее своей поверхности. К середине 1830-х годов Пушкин понял, что переоценил способность читателя к дешифровке и, как бы в опровержение самого себя, написал плоскостную, открытую вещь – «Капитанскую дочку».
Понимаю, что хочется слышать более развернутую аргументацию к этим интригующим наблюдениям, но что делать, если единственный жанр, в котором многое может быть представлено, – воспоминание о ненаписанном, о слышанном более десяти лет назад. Ведь тогда была убежденность, что вот-вот мы будем обсуждать текст… Саня говорил, что он готов написать, хотя еще чаще повторял, что не знает – зачем. Печатать его здесь он не намерен и не позволит, ибо кто ему поручится, что в этом же номере журнала не окажется коллективное письмо писателей в поддержку чего-нибудь или с осуждением кого-нибудь. В этом случае он тоже окажется соучастником. На эти темы, к сожалению, мы говорили куда чаще, чем о Пушкине, и все чаще не понимали друг друга. Я считал, что единственный логический вывод из его принципиального неучастия – уехать или, оставаясь, оградить себя своим делом. Уезжать он категорически не хотел, хотя, разумеется, с его знанием языков внешних препятствий быть не могло.
…В Саниной библиотеке с детства были «Три толстяка», подаренные автором: «Дорогому Саше Фейнбергу с пожеланием хорошо расти, хорошо учиться и добиться в жизни выдающихся успехов – от автора – Юрий Олеша. 1956 г. 27 сентября. Переделкино, близ Москвы». Есть нечто небанальное в этой надписи, сделанной для девятилетнего мальчика, в котором, видимо, было что-то, заставившее предположить закономерность выдающихся успехов. Для тех, кто знал Александра Фейнберга позже, эта закономерность была непреложной.
1993
Свобода быть собой
Нина Павловна Михальская
Если начать воспоминания как полагается, – с первой встречи, то она случилась где-то весной 1970-го. Я писал диплом в МГУ по современной английской драматургии, понимая, что пойти в аспирантуру ни к Р. М. Самарину, ни к В. В. Ивашевой и не могу, и не хочу, – это другая история. Стоило ли завязать контакт с кем-то еще?
Думая о МГПИ им. Ленина, как тогда назывался главный педагогический институт, я надеялся, что можно будет обратиться к Борису Ивановичу Пуришеву с Шекспиром. Кафедрой заведовала Нина Павловна Михальская, и, с тем чтобы показать, что делаю, и познакомиться, я договорился с ней – принести диплом, когда он будет готов. Диплом ей понравился, она предложила эту тему продолжить. Материал был собран большой, и работал я увлеченно, но защита отбила у меня всякую дальнейшую охоту: профессор Ивашева (отношения с которой к этому времени у меня совсем скисли – я не приходил, не советовался, не выказывал интереса к обостренной классовой борьбе и поступательному движению английской литературы в сторону соцреализма, не разоблачал тех, кто с этого пути сошел или на него не встал) устроила мне идеологическую выволочку, так что председатель комиссии, приглашенный со стороны и мне лично не знакомый М. В. Урнов, изумленно встал на мою сторону, не будучи в курсе университетской закулисы.
Тогда-то – уже в июне – в широком вестибюле педагогического института, под его вознесенным стеклянным куполом, у меня и произошел разговор с Ниной Павловной о возможной теме диссертации – на будущее, так как в МГУ необходимой рекомендации в аспирантуру я не получил и, следовательно, не мог туда поступать, кажется, три года. Отказавшись продолжать начатое, я предложил – современный детектив. Для 1970 года это было явно недиссертабельное предложение, а вдруг? Меня увлек этот формализованный англосаксонский жанр сам по себе, но еще более в своей проекции внутри большой литературы в качестве повествовательного приема. Это и раздражало руководителя моих студенческих работ о романах Уилки Коллинза, о политических детективах Грэма Грина – Ивашеву.
Нина Павловна умела быть и часто бывала категоричной, но (это я узнал потом, а впервые увидел тогда) предпочитала услышать нужный аргумент прозвучавшим со стороны – голос научной общественности, чтобы поддержать его. К тому же в тот момент к нам подходил лучший из представителей этой общественности – Борис Иванович Пуришев, признанный учитель и авторитет среди литературоведов-западников Москвы, духовный воспитатель аспирантов на кафедре МГПИ, где он нашел для себя спасительную нишу (видный германист, он побывал в Германии лишь во время войны – попав в плен).
25
Иванов С. Утро вечера мудренее. М.: Детгиз, 1983. С. 155.