Мотыльки

Мы одни во вселенной, и на нас накатывает Океан, что вне измерений и категорий.

Большой, фатальный, тихий. Он ложится огромным массивом живой воды, и мы молча принимаем его.

Когда всё заканчивается, я до утра сижу за письменным столом, взявшись руками за голову. А Воларе стоит в кухне и курит, курит, щурится на рассвет.

***

Вельзевул. Добрый, всеведающий и мудрый. Знающий то, что не может никому рассказать.

Они стоят на балконе, сразу после ужина, ласковые и спокойные, пока я вышиваю гладью цветы на прозрачной канве, снова и снова впиваясь иглой в уже и так исколотые пальцы.

О чём-то говорят между собой, и балконная дверь приоткрыта чуть, можно прислушаться и разобрать, если очень хочется. Но я этого не делаю. Я думаю о том, что в такие моменты Лар не похож на белую безжизненную стенку нашего холодильника, равнодушно тикающие в прихожей часы. Он тёплый и живой, как котёнок, подобранный с холода и принесённый в дом.

Кто он, по сути, чтобы что-то у меня отбирать?

Кто я, чтобы что-то отбирать у него?

– Ты обнимательный, – вздыхает ему в макушку Вельзевул и выходит с балкона.

***

Я прибегаю на звук разбитой посуды в кухне. Лар садится на стул и обнимает себя руками.

– Боже, какое же всё чёрное… – шепчет с таким отчаянием, что становится жутко.

Сухая горячая кожа и расползшиеся зрачки, из-за которых глаза кажутся чёрными, как две бездны. Я отвожу его в комнату, где острых предметов нет, и там беру его за плечи, строго приказываю:

– Дыши.

Я знаю много дыхательных техник. Но он не слушает. Царапает мои руки, и кожа расходится под его ногтями, как бумага. Говорит, что боится и что за ним придут, и мне приходится убеждать, что нет. Это слабо помогает, Лар дрожит, сцепляя руки в замок намертво, плачет, как ребёнок.

Можно пихать под язык таблетки или часами заниматься медитацией. Но это по сути, одно и то же. Изменённое состояние сознания, путешествие в себя. И я говорю о том, что знаю, и глажу его по голове медленными движениями.

– В глубине твоего рассудка тебя ждёт другое твоё я, и оно тоже ищет встречи. Прислушайся. Прислушайся и не отвергай. Ты должен это принять, иначе твоё подсознание снова и снова будет давать тебе этот урок. Только грубее.

Лар постепенно успокаивается и затихает, но просит, чтобы я осталась ещё немного. И с этим, в принципе, сложно спорить, когда тебя так крепко не отпускают.

За окном варятся в ночной тишине сумерки, как в котле у ведьмы, топят собой город, вязкие, расползаясь клочками и комьями по опустевшим улицам, и ещё долго, так долго до первых лучей рассвета. Он засыпает.

В половине двенадцатого приходит Вельз. Стягивает майку и садится на пол возле кровати. Мы говорим о пустяках и глупостях, о том, почему обязательно кто-то будет оставаться один. Вельзевул кладёт голову на простынь.

А потом вдруг с такой страшной тоской в голосе:

«Я не могу тебя не любить».

«Я не могу его не любить».

«Что мне делать, Лилит, я запутался и устал. Только ему об этом не говори. Так хочется, чтобы у него хоть был кто-нибудь, на кого можно опереться».

– Хорошо.

Я лежу у Лара на груди и чувствую его дыхание.

И знаю, что он уже давно не спит.

***

– Передозировка, – так говорят мне в трубку, когда я снимаю её посреди ночи.

Записываю адрес на клочке бумаги, и буквы выходят сломанные, будто бы я писала левой. Вельзевул на дежурстве, должен вернуться утром. Он, может, ещё и не узнает ничего. И может, оно и к лучшему.

С больничного порога содран металлический набой, и сквозь него прорастают трава и мох.

И меня не пустят, если я буду спрашивать. Поэтому по лестнице я поднимаюсь молча и тихо, стараясь поближе держаться к стене. Нахожу его в коридоре второго этажа играющим в телефон.

– Почему ему не попросил позвонить? – опускаюсь рядом на подоконник, не поднимая глаз.

– Не хотел срывать и беспокоить по пустякам.

– А почему мне?..

– Страшно.

Это слово эхом отдаётся в ушах. Страшно.

Страшно.

– Я всё хотел спросить, – Лар ёрзает на подоконнике, и совсем не похоже, что он недавно едва не умер. – Научишь меня асане рыси?

– Чего? – я тихонько смеюсь в кулак. – Нету такой асаны.

И кажется, услышав это, он и в правду выглядит немного опечаленным.

Я долго молчу, прежде чем спросить.

– Не хочешь бросить?

– Зачем? – он скучающе кивает за окно, на баннер, подсвеченный дрожащим голубым светом.

Их расклеили вчера ночью по всему городу. Снова про солнечную активность, повреждённый озоновый слой, опасность.

«Прячьтесь под землёй, запасайте холодную воду».

– Ну да, – я пожимаю плечами. – Зачем.

У нас кожа почти одинакового оттенка. Ненормально бледный матовый фарфор. И когда на неё ложится ржавой волной свет уличных фонарей, кажется, будто это такой невероятный совершенный материал, из которого отливают всеубивающие пули.

И у нас, наверное, не так много времени, пока нас не заметили и не начали ругать за нарушение режима.

– В семнадцать лет я шагнул с моста, – вдруг говорит Лар, поджимая под себя ногу. – Это был очень красивый мост: фонари, как в восемнадцатом веке и резная узорчатая ограда. Её так просто переступить, когда ты так заёбываешься. Мне не раз в жизни ломали кости. И очень часто не я их себе ломал. Так бывает, когда семья у тебя не самая благополучная. Летом сбегал от них и жил на заброшенной даче, еду воровал с огородов. Но с наступлением холодов всё равно приходилось возвращаться. Потом как-то всё это надоело и… Кстати, никогда не пробуй шагать с того моста! Если не убьёшься, на тебя будет с большой ненавистью смотреть полицейский, заполняющий бумаги по твоему делу, – Лар смеётся и ему вроде бы весело, но это какая-то больная раненная весёлость, от которой ком в горле стоит. – В общем, когда так сбежать не получилось, я другой способ нашёл. Ну, или это он меня нашёл, – парень кивает на синяки вдоль вен и продолжает тише. – Мне казалось, я всю жизнь от чего-то сбегаю, а на самом деле вышло, что падаю. И я бы хотел сделать другой выбор там. На мосту. Потому что всё вот это падение началось именно тогда, именно с того самого шага.

Он замолкает и кроме ветра за окном в коридоре больше ничего не слышно. Я смотрю на него, и меня тянет то ли дать ему подзатыльник, то ли прижать к груди. Кто научил тебя так играть по правилам? Кто тебя сделал таким простым, всепоглощающим и хорошим?

Он ничего не говорит о том, что падать осталось совсем немного.

Я прислоняюсь своим лбом к его и тихо выдыхаю.

Героиновые наркоманы долго не живут.

Впрочем, диабетики, не следящие за своим здоровьем, – тоже.

***

Вельзевул притаскивает из больницы ампулы инсулина вместе с ворохом шприцов и говорит, что скоро они перестанут продаваться, как и всё остальное. Поэтому надо собираться и ехать за продуктами сейчас, пока магазины ещё работают. И мы собираемся, едем.

В супермаркете у каждой кассы большая очередь, и вообще он полон людей, серых, подавленных, торопливых. Мы отличаемся среди них, потому что нам неожиданно легко и здорово вместе, так, что хочется орать дурные песни и смеяться на весь магазин.

– Надо купить… что они там говорили? Воду? – Вельзевул умилительно чешет затылок, поднося составленный в машине список поближе к глазам. Он нацарапан на драном листке блокнота, и карандашные пометки стёрлись, не давая что-нибудь разобрать.

– Я тебя умоляю, давай лучше что-нибудь вкусное. Сыр с грибами, а?

Хочется как следует послать всё к чертям. Тем более, что и воды на прилавках нет, её всю разобрали.

– Ешь сыр с грибами, держи язык за зубами! – смеётся.

– Давайте вина, – вдруг предлагает Лар, оглядываясь на полки с алкоголем. –Вина и каких-нибудь фруктов.

– Чего кинем? Персики или нектарины? – сдаётся Вельзевул, оборачиваясь к фруктам. И на бледном лице парня на миг проступает озадаченность.

– Чем отличается персик от нектарина?