Страница 3 из 7
Открыв, наконец, глаза, она долго приходит в себя, долго узнает мир, конструирует реальность заново. Он говорит ей в такие минуты что-то – она не реагирует. Это его смешит… Он уже в стадии отношений, когда недостатки и странности любимой обращаются в достоинства, когда в них находишь только милое, трогательное, смешное… Критичность притупляется.
В издательство Милена ездит к тринадцати часам, а если просыпается слишком поздно – не ездит вообще. Звонит маме и говорит, что разберется с порцией текущих дел дома, за компьютером, а отправит вечером – по электронной почте. Обычно мама спокойно соглашается. Что ж: немного кумовства. Но задания и вправду выполняются Миленой в срок.
Есть в ней… как сказать… (Максим подыскивает слова) не праздность, нет… здоровое наплевательство… Умение расставлять приоритеты. Верно, таково должно быть поведение каждого настоящего христианина. (Максим шутит, продолжая оправдывать ее.)
Сегодня она проснулась, осматривает, не вставая, еще неузнанную собственную комнату, он думает, ехать ли в контору, она ведь в свою точно не поедет, наконец она улыбается, потягивается, из-под шелка показывается грудь, он принимает окончательное решение… Да пошли все…
Он шагает к краю постели, и она откидывает одеяло движением автоматическим, будто отвечает на рукопожатие. Ему нравится, без раздумий, и это. Он погружается в Милену, и вскользь (с тенью улыбки) вспоминает прочих, бывших (не шлюх – а «приличных девушек»), каждая из которых, бесценная в своих глазах, не иначе как дарила ему себя; и тех из них, которые, намекнув на брак, всем видом и поведением показывали, что собираются преподнести дар максимальный, предельный, завершающий, окончательный – и осчастливить его – лишь тем, что отныне, каждое утро в ближайшие сорок лет, он будет просыпаться и видеть рядом одну и ту же чудесную N. Разве хотя бы одна из них сравнится с Миленой хотя бы в чем-то, если в мире любви и привязанности вообще есть параметры, подлежащие сравнению?!.
– Милена – дурацкое имя, – говорит он, глядя на нее сверху вниз.
– Набор букв…
…
– Буду звать тебя Мадленой… или Марианной, – капли его пота капают ей на шею.
– Делай со мной, что хочешь…
…
– А так?
– Что хочешь…
Максим восстанавливается. Всё снова правильно и небессмысленно, как в девятнадцать. Всё получается. На службе фонтанирует идеями. Везде успевает, никуда не спеша. Массы перестают раздражать. В метро любуется людьми. Всегда находит, чем полюбоваться. Формами черепа, например. Недавно помог слепому войти в вагон. Что может случиться?
Разве что подростки, курящие на лестничной площадке в ее подъезде, когда видят его, частенько хмыкают и бормочут себе под нос – но да это безобидные малыши, маленькие хохмачи и сплетники. И они́ хорошие…
– Почему тебя назвали Милена? Разве такое имя есть в Святцах? – шутит он, лежа рядом.
– Когда выбирали имя, мать еще не была православной, – Милена криво улыбается. – В восемьдесят третьем она была сотрудницей кафедры научного атеизма – корректировала их сборники. И делала одну глупость за другой…
– У тебя хорошая мама.
– Да… Одну глупость за другой…
– Например?
– Например, родила меня…
Он приподнимается на локте и смотрит ей в лицо:
– Не говори так.
– Молчу. У меня хорошая мама…
– С тех пор, как умер отец, у нее кто-нибудь был?
– Был… есть. Вернее, то есть, то нет. Один бородатый автор, моложе лет на десять, с которым познакомилась в издательстве. …И она еще пытается меня учить!..
Максим задумывается. Оказывается, не так все у них гладко и безоблачно… Мгновенно воображает несколько странных, неприятных, страшных историй для прошлого Милены. Он, конечно, не мог позволить себе заглянуть в ее паспорт…
– Слушай, ты же не была замужем?
– Разве я не говорила, что нет?
– Говорила. Но сейчас я…
– Испугался? – она уничтожающе улыбается. – Боишься, а вдруг обнаружится, что у меня, например, есть ребенок, живущий у родственников, которого от тебя до поры скрывают?
– Прекрати.
Она встает (голое тело ослепительно сверкает – пора бы привыкнуть), проходит в коридор (к сумке), возвращается и бросает паспорт ему на грудь. Он бросает его назад, не открывая.
Он смущен. Неприятная сцена.
Так среди его счастливого бездумия (разве счастье – не бездумие?) появляются постепенно островки чего-то еще.
Она никогда не говорит о женитьбе. Никогда не говорит о детях. Что такое ревность, похоже, не понимает генетически. Казалось бы – радуйся… Он предлагает съездить летом в провинцию – познакомить ее со своими родителями.
– Я стараюсь ничего не планировать, – часто повторяет она.
– Ты бы хотела детей?
– Не знаю.
Он ожидал: «Конечно, дорогой».
– Почему? Мне кажется, ты будешь хорошей матерью.
– Мне кажется, ужасной.
Больше он к этим темам не возвращается. Они ходят в рестораны и парки, театры и кино. Практически все время они только вдвоем. У Милены нет подруг (есть одна – невидимая, с которой Милена училась в университете; они созваниваются приблизительно раз в месяц). Это же хорошо… Да?.. Разве Максим не считал всегда пошлыми эти «девичники», эти стайки, собирающиеся регулярно, перемывающие всем косточки в глупых беседах, этих самок, часами обсуждающих по телефону фасон халатика?.. У него ведь друзей тоже – раз-два и обчелся… К тому же, с возрастом множественные дружбы облетают, как цветы, чтобы уступить место иным вещам – вполне естественно…
Они сидят в четвертом ряду партера в модном театре – смотрят модный спектакль. Каждый билет – триста долларов. Ему они достались бесплатно – знакомая, антрепренер, работает с труппой. Во время действия Милена (в вечернем платье) прижимается, кладет голову на его плечо. На них посматривают. Жизнь обрела шикарный фасад, думает Максим.
После спектакля в фойе Максим находит знакомую, чтобы поблагодарить за контрамарки. Знакомая всегда рада достать билеты для него, это не проблема (когда-то она имела на него виды), Милена стоит рядом безучастно, Максим думает, что их надо представить друг другу, но Милена ничего не говорит (будто засмущалась), знакомая же деликатна и не затрагивает его спутницу – только на прощание проявляет вежливость отдельными улыбкой и кивком в ее сторону.
Они в метро.
– Дурацкий спектакль.
– Нет, нормальный. Сходить в театр всегда приятно. Спасибо, милый.
– Все в порядке?
– Да.
Подходит поезд, и под действием его шума Милена вдавливается в Максима, будто ища укрытия, вжимает пальцы обеих рук в его предплечье, зарывает лицо в его куртку. Женские штучки – их надо сразу пресекать – с помощью шуток:
– Одолела поездофобия?
– Вроде того. Нет-нет, все хорошо.
Они входят в вагон, она не отпускает его руку.
Иногда по утрам он лежит рядом с ней (она спит беспробудно), и в голову затекают цифры, и он начинает их группировать, перекидывать, тасовать, как в занимательных задачках или шарадах. Например, так. Двадцать лет назад ему было десять лет. Смешно. Какие-то двадцать лет. Через двадцать лет ему будет пятьдесят. Смешно. Уже через двадцать лет. Вот она, впереди – двадцатилетняя полоска зрелой бодрости, без подростковых гормональных завихрений, но и без старческих болячек и усталости, с сочетанием скорости (еще) и опыта (уже). И в нее надо уложить много вещей, чтобы предыдущее и последующее срослось добротно, сложилось в устойчивый дом, где каждый этаж будет на своем месте и жилец каждого этажа будет занят подобающими делами. Блядь.
Его охватил ужас (взгляд на спящую Милену успокоения не приносит – во сне она просто кукла, нет серо-голубого света глаз, ничего живого, кроме тепла тела и сопения – сопящая кукла), и, чтобы прогнать ужас, он идет в кухню варить кофе. Смотрит на свою турку и думает, что у него с туркой более богатая совместная история, чем с Миленой.