Предания вершин седых

Отвар тем временем был готов, и Рагдмор, сняв заварник с углей прихваткой, налил тёмно-янтарный напиток в чашку через ситечко. Берёзка наклонилась к ней и вдохнула... О, что за запах! Самые душистые травы Яви не годились ему и в подмётки. Древесно-терпкий, обволакивающий, бархатистый, загадочно-тёплый, он молниеносно находил путь к сердцу и неотвратимо завоёвывал его. Хоть слово «тэя» и относилось к женскому роду, но запах был... мужественный, что ли. И, несомненно, обходительный, изысканный и благородный, как сто иноземных вельмож. Однако он не льстил и не раболепствовал, не пресмыкался, не лебезил. Он величественно говорил: «Я лучший, госпожа. Я безупречен. Я к твоим услугам в любой миг, когда захочешь». И у него были веские причины отбросить скромность и говорить с предельной прямотой, потому что он знал себе настоящую цену и не скрывал этого. Впрочем, цветочная добавка смягчала его, придавая ему проникновенную, но не приторную сладость. Открыв для себя отвар тэи, Берёзка пришла в восхищение и стала его глубокой и верной почитательницей навсегда.

— Не понимаю, как я раньше жила без тэи? — удивлялась она. — Я столько потеряла! Столько мгновений блаженства...

— Я знала, что тебе понравится, — усмехнулась Гледлид. — В тэю нельзя не влюбиться.

Медленно наслаждаясь напитком, Берёзка чувствовала, как силы возвращаются. Сделав последний глоток, она ощутила себя готовой снова взяться за труды. Поблагодарив Рагдмора, она вернулась к посадкам тэи и закончила осмотр. Больше никаких неприятностей не обнаружилось, и Берёзка перенеслась домой. Определяя время по солнцу на глаз, она не ошиблась: было начало десятого, что подтвердили настенные часы — подарок Огнеславы. Настала пора приниматься за домашние дела и приготовление обеда.

Навья-зодчий Леглит возвела этот дом, вдохнув в него душу. Он мог выполнять все хозяйственные хлопоты сам, но Берёзка доверяла ему лишь уборку, стирку и мытьё посуды, а стряпать предпочитала своими руками. Вдруг её взгляд упал на стоявшую в углу метлу, и ей пришло в голову поднять её в воздух своей волшбой. Выпущенные из кончиков пальцев золотые искорки опутали метлу завитками узоров, и она взлетела. Охваченная детским восторгом, Берёзка расхохоталась. Сперва она пустила метлу в пляс, а потом оседлала её и с воплем восхищения отправилась в полёт по дому.

— Ух-ху-ху! Ого-го!..

— Угу, — отозвалась с ветки яблони Ляпа.

Сова заглядывала в окошко, и в её суровом взоре Берёзке почудилось осуждение и укоризна. Ощутив укол смущения, она остановила полёт и слезла с метлы, откашлялась.

— Да, Ляпа, ты права. Что-то я и вправду разыгралась, как дитя малое. Что бы сказала Гледлид, ежели бы увидела это безобразие?

— Она сказала бы, что это самое очаровательное безобразие, — раздалось вдруг за спиной. — И что моей прекрасной жене очень идёт иногда дурачиться.

Солнечный луч, падая в окошко, сиял на гладком черепе Гледлид, с темени которого спускался до пояса единственный пучок рыжих волос, перевязанный у корня кожаным ремешком. Завидовала, завидовала жительница холодной Нави причёске Огнеславы, мучаясь от непривычной жары, да и сделала такую же прошлым летом. С той лишь разницей, что косицу она не заплетала, но иногда перевивала теменную прядь длинной нитью жемчуга. Ярко-голубой щегольской наряд она сменила на строгий серый кафтан с высоким воротником, который носила с белой рубашкой и чёрным шейным платком.

— Ты что-то рано! — удивилась и смутилась Берёзка, захваченная врасплох. — Обед ещё не готов...

— Да я просто одну нужную рукопись дома оставила, зашла за ней, а тут... такое веселье! — Шутливо выгнув бровь и не сводя с Берёзки пристально мерцающего взгляда, Гледлид приблизилась и заключила её в кольцо крепких, чувственных объятий. — И мне так захотелось к нему присоединиться, м-м... И сделать его ещё... чуть-чуть веселее.

Её дыхание жарко защекотало щёку Берёзки, губы пробирались к шее, а руки пустились в разгул. Когда на Гледлид находило такое настроение, сопротивление было бесполезно, Берёзка знала это, но всё-таки в шутку упиралась, пытаясь вывернуться из объятий.

— Лисёнок, я же обед не успею... приготовить...

— Ничего, дом приготовит.

— Ты же знаешь, я только сама стряпаю!

— Он справится, не сомневайся, радость моя.

Гледлид страстно урчала и рычала, а Берёзка пищала и сдавленно хихикала. То и дело её смешок заглушался поцелуем.

— Пушистик мой, дети же могут прийти... Вдруг их раньше отпустят!

— Не отпустят. Иди ко мне, красавица... Ррр!..

Гледлид подхватила её на руки и потащила в спальню, где и бросила на постель. Торжествующе стоя над нею и скаля белоснежные клыки от безудержного желания, навья срывала с себя одежду.

— Рыжик, сова в окошко смо-о-отрит! — издала Берёзка тягучий стон-смех, придавленная её тяжестью. — Я не могу при ней!

— А она никому не скажет, чем мы тут занимались.

Сова была последним доводом, Гледлид опрокинула их все. Вскоре она победоносно ласкала горячим ртом нагое тело Берёзки, окутанное волнистым плащом серебристо-пепельных волос. На миг в глазах навьи застыло восхищение.

— Боги небес и земли! Как ты прекрасна, ведьмочка моя сладкая, — дохнула она ей в губы, пропуская длинные пряди между пальцев. — Оставь уже в покое мою причёску! Ну разве ты не видишь сама, что твоих волос нам с лихвой хватает на двоих?

К числу нежных прозвищ, которыми Берёзка награждала Гледлид, добавилась дразнилка «лисик-лысик». Не то чтобы ей совсем не нравился новый облик навьи, но она ещё помнила её с великолепной гривой, переливавшейся разными оттенками рыжего. Только и оставалось утешения, что длинный пучок в виде конского хвоста, которым можно было поиграть, наматывая на пальцы. Нутро порой горестно содрогалось при виде девственно-чистых, изящно закруглённых пространств её черепа, пусть и красивого.

— Пушистенький, я любила твои волосы... Они были такие чудесные, — хныкнула Берёзка.

— А мне ЖАРКО, пойми ты! — рыкнула Гледлид. — Кто его знает, лет через десять, может, и привыкну к здешнему зною... Ну, хватит слов, милая! Всё, что я хочу тебе сказать, в разглагольствованиях не нуждается.

И она перешла к делу, ничуть не стесняясь круглых глаз совы за окошком, ошалело вытаращившихся, но по-прежнему неотрывно следивших за ними. Берёзка чувствовала, что если птица скажет своё «угу» в самый неподходящий миг, она просто расхохочется и не сможет продолжать. А Гледлид присутствие пернатой наблюдательницы как будто только подзадоривало. Берёзка зажимала себе рот, но на самой вершине счастья крик всё-таки вырвался. И, конечно же, за окном в ответ послышалось многозначительное и веское совиное слово.

— А-а-а! — завизжала Берёзка от смеха. — Лись, я не могу так! Это невозможно!

— Ну почему же? — хмыкнула навья, которую, похоже, ничем нельзя было смутить. — Сова как бы выражает своё одобрение.

Переплетённые в объятиях ленивой неги, они отдыхали. Надоедливым комаром зудел над ухом Берёзки призыв совести: вставать! Спешить! Хлопотать! Скоро должны прийти с учёбы дети, а она к стряпне ещё и не приступала. Но она утопала в тёплом единении с Гледлид, любовалась изгибами её прекрасного навьего тела и чесала за острым, опушённым рыжей шерстью ухом. Блаженно зажмурившись, Гледлид принимала эту ласку, а её рука хозяйски покоилась на бедре Берёзки.

— Ах ты, хитрая мордочка, — шептала Берёзка. — Ах вы, ухи-ухи...

Она чмокала, чесала, гладила, прижималась щекой, щекотала. Сердце по-прежнему утопало в пушистой нежности, ничуть не остывшей за минувшие вёсны и зимы, всё такой же озорной и горячей. Кто бы мог подумать, что она так прикипит душой, так полюбит вот это всё — нахальноглазое, рыжемордое? А Гледлид от почёсывания млела и нежилась, блаженствовала напропалую с полуприкрытыми от удовольствия глазами.

— Ты мой солнечный зайчик золотой, — шепнула Берёзка. — Лисёныш-зверёныш...

Спустя мгновение рядом с ней уже лежал огромный зверь в рыжей шубе. Умильно поджав лапы и подставляя мохнатое пузо, он всем своим видом умолял продолжать баловать его лаской. Берёзка засмеялась и запустила пальцы в густой огненный мех.