Алтайские робинзоны

— Как же так? Не должно быть этого.

Шура опять и опять копал песок, но золота не было. Он бросил берестяной ковш на песок и долго стоял, устало опустив руки. Потом лёг и закрыл глаза.

«Почему не выходит так, как нужно, как хочется? — думал он, — Сестра Лида всегда говорила, что в жизни всё возможно, следует только хорошенько захотеть и упорно добиваться. Пожалуй, она не совсем права. Разве он не хотел найти золото, не хотел принести пользу людям? Разве он этого не добивался? Разве мало проявил энергии, упорства, мужества? А вот золото не даётся, и ничего не поделаешь».

И в первый раз его вера в сестру поколебалась. Ему стало жаль и себя, и ее, и было что-то оскорбительное в этой жалости к Лиде. Он тяжело задышал и повернулся на живот. Маленькая желтоватая ящерица проворно побежала от него и спряталась за камень. Шура проследил за ней взглядом и, уронив голову на руки, неожиданно для себя заплакал.

Плакать он перестал так же неожиданно, как и начал. Сел и сказал вслух:

— Нет, Лида, права. Человек всё может сделать. Иначе нельзя. Иначе скучно жить.

В самом деле, было когда-то время — люди не знали электричества, радио, не имели даже парового двигателя, даже велосипеда. Не знали, что земля шар, что есть различные страны. Да мало ли чего люди не знали и не умели! А теперь? Ой-ой-ой! Чего люди добились, что они узнали, изобрели! А ведь, конечно, это им не сразу досталось. Наверное, трудно было, очень трудно! Может быть в десять раз труднее, чем ему. Джордано Бруно даже сожгли. А Миклухо-Маклай, а Ползунов, а Мичурин, а челюскинцы?!

Какой он размазня! Шура воровато оглянулся: не видел ли кто его слёз. И тут же усмехнулся, сообразив, что в горах некому быть свидетелем его слабости. Он встал и осмотрел долину.

«Если здесь кое-где попадаются легкие чешуйки золота, то более крупные и тяжелые должны были оседать где-то недалеко от размытой жилы или месторождений рудного золота. Значит, нужно идти вверх по течению ручья», — рассуждал Шура.

Пройдя метров четыреста, он остановился: влево уходило узкое ущелье. Когда они шли сюда, Шура не заметил его. По ущелью не бежал даже ручеек, но когда-то оно было, должно быть, тоже руслом реки. Это видно по галькам в песке и по сглаженным склонам ущелья. Не здесь ли прячется неуловимое золото?

Он свернул в узкую щель. Чем дальше, тем стены ущелья становились выше и круче. Они были сложены из мрачного красноватого гранита. Ни трава, ни деревья, ни кусты — ничто не росло на склонах.

Шуре стало тоскливо, но он все-таки продолжал идти вперёд.

Через некоторое время вид гор изменился; цвет их склонов из красно-бурого неожиданно превратился в грязновато-белый.

Шура остановился, ладонью прикрыл от солнца глаза и стал всматриваться. Да, мрачный цвет гранита резко переходил в белый. Шура пошел быстрее, потом побежал. Губы его шептали:

— Неужели контакт?

Шура был достаточно искушенным разведчиком. Он много читал и слышал о жилах и контактах и хорошо знал, что там, где встречаются две различные породы, — например, известняк и гранит, — там может быть много самых разнообразных минералов.

Кроме того, контактовая полоса часто бывает пронизана жилами. Поблизости от контактов в толщах пород нередко обособляются участки, богатые рудами — малахитом, магнитным железняком, медным колчеданом.

Шура опять остановился и, щуря глаза, стал всматриваться. Сердце у него билось учащенно. Теперь он ясно видел, что гранит встретился не с известняком, а с мрамором. Там, где куски мрамора под действием внешних сил недавно отломились, поверхность его была блестящей и нежно-розовой, в других местах — белой, как сахар.

Шура сразу заметил и её, жилу! Она гребнем проходила в граните, спускалась вниз и становилась незаметной.

— Ой! — тихо сказал Шура и приложил руку к сердцу. Никогда он, кажется, не испытывал такого волнения и не чувствовал себя таким счастливым, как в эту минуту.

До его слуха донеслось слабое, приглушенное журчание воды. Шура этому не удивился, хотя стоял на сухом месте и ручья не видел.

Он сорвался с места и побежал.

Он был уверен, что в этой жиле есть золото и не только золото!

— Скорей!

Но вдруг он почувствовал, что песок под ногами раздается, ноги тонут в нём, и вся почва как-то странно колеблется. Шура кинулся в сторону, но ноги выше колен ушли в песок. Он в ужасе взмахнул руками, пытаясь удержаться, и в тот же момент почувствовал, что проваливается куда-то вместе с песком и обломками камней. Что-то полоснуло его, как ножом, по левому боку, потом с силой стукнуло по затылку и он потерял сознание.

VII

ЛЕНЯ приподнял странно пустую, словно выдолбленная тыква, голову. Аметист копался в куче увядшего черничника. Изо рта у него свисала травинка — это первое, что увидел Лёня. Он повёл глазами: от гор через долину протянулись длинные вечерние тени. Они напомнили Лёне что-то очень знакомое. Да, конечно: в это время суток дома, в Сосновке, так же тянутся через пыльную улицу длинные тени тополей. Стадо идёт домой. За селом гудит трактор. На площади ребятишки играют в городки, в футбол. У клуба поёт громкоговоритель, играет музыка. Как хорошо!

Он опустил голову на песок и закрыл глаза. Не хотелось двигаться, не хотелось ни о чём думать. Легкие туманные воспоминания проплывали, как в полусне. Над самым ухом слышался хруст травы на зубах козлёнка.

«Уже вечер, а Шуры нет», — равнодушно подумал Лёня и задремал.

Разбудили его какие-то звуки. Долина уже вся погрузилась в тень, только вершины гор освещались солнцем. Низко над землёй, тонко посвистывая крыльями, летели большие рыжие птицы с белой головой и с белыми пятнами на крыльях.

«Утки-варнавки. Должно быть, на ночлег», — подумал Лёня. Дрожащими от слабости руками он взял лук, стрелу и натянул тетиву. Но птицы уже улетели, Лёня уронил лук и опустился на песок. Закружилась голова, к горлу подступила мучительная тошнота. Опять вспомнил Шуру. Стало ясно, что Шуры уже нет в живых. Дважды одно и то же не повторяется: один раз он спас Шуру, а теперь и ему, и Шуре — гибель.

Лёней овладела гнетущая тоска. Он закрыл глаза и прижался щекой к прохладному песку.

— Кончено. Только бы скорей.

Не было страха перед смертью, жалости к себе, желания жить. Было пусто и тоскливо.

Опять тонко засвистели над головой крылья. Несколько уток-варнавок летели на север.

— Надо убить, — подумал как будто не Лёня, а кто-то другой. И этот другой поднял его тело. Лёня нащупал камень и, не целясь, бросил в птиц. Утки с шумом взлетели кверху, а одна из них перевернулась в воздухе и глухо шлепнулась на песок.

Лёня подполз к птице и взял её. Она была теплая и тяжелая, из клюва у неё выступила капелька крови.

«В голову попал», — сообразил Лёня.

Внутри проснулся свирепый голодный зверь, он рвал кишки, царапался, требовал пищи. Опять подступила тошнота и закружилась голова. Лёня дрожащими непослушными пальцами стал обрывать перья. Потом, спотыкаясь, собрал сушняку, надрал берёзовой коры. На пасеке запылал костёр. Лёня нетерпеливо подгребал угли и жарил убитую утку. Однако, поел совсем мало: начинался жар и озноб одновременно.

Костёр погас. Лёня уполз в пещеру, как они называли по привычке своё новое жилище, и уснул тяжелым сном.

Ночью он проснулся, дрожа от страха и обливаясь холодным потом, и сам не мог понять, что его так испугало. Он не открыл глаз, не шевельнулся, а затаил дыхание, стараясь сдержать пытавшееся выскочить из груди сердце.

Так он лежал несколько минут. И вот «оно», — это страшное, что разбудило его, — мягко, осторожно коснулось его ноги ниже колена и быстро бесшумно отдернуло руку или лапу. Лёня чуть не лишился сознания.