Страница 12 из 15
В споре (литературном, политическом, семейном) в стране-победительнице России проигрывает тот, кто первым вспоминает о Гитлере и называет оппонента фашистом. Прием запрещенный, дешевый. Переход на подобное передергивание свидетельствует об интеллектуальном бессилии спорщика, когда аргументов по существу уже не осталось. Уязвленность и ненависть – плохие советчики не только для политика, но и для литератора.
Я не знаю, что довело автора до столь отчаянного состояния, но факт публикации данного «документа» можно воспринимать как участие в кампании по запрету мышления, попытку задушить свободу. Но наши ли это проблемы? Времена, слава богу, меняются. Если кто-то остановился в своем развитии на уровне конца 80-х – начала 90-х годов и думает, что он по-прежнему вещает на диссидентской кухне, – может оставаться при своих иллюзиях. Мы живем здесь и сейчас. Мы действуем. Деятельность «Русского Гулливера» не дает покоя тем, кто окончательно отказался от великих задач и разуверился в своих силах. И хотя Гулливер – доктор по профессии, не каждые болезни в его компетенции. Вам понятно теперь, почему мы призываем царей, стараемся вернуть в жизнь тайну и чудо? Помните печального путешественника Лемюэля, вернувшегося от лилипутов и великанов в родную Англию и обреченного на неверие и позор? Или Мюнхгаузена, всходящего к жерлу пушки перед полетом на Луну? Повторять ошибки предшественников не хочется, тем более пока что у нас все получается, все удается. И все чаще сбываются самые радикальные мечты.
«В портовый город Салоники при полном своем параде вступают цари. Целое войско царей, племя, народ солнца. Почерневшие от времени короны сверкают рубиновыми каменьями, разноцветные бороды взъерошены, золотые зубы надменно переливаются в свете электрических ламп, горностаевые мантии, чуть источенные молью, напоминают о животном царстве. Они несут символы царской власти в своих крепких руках: шары, кресты, мечи, амфоры с вином. Они поют песни, от которых хочется плясать джигу. Подле каждого из них верный пес для защиты от черни: и когда царь хохочет, пес скалит зубы. К царям бегут прокаженные, и те снимают с них болезнь наложением рук. Магнаты и депутаты спешат упасть им в ноги, извиняясь за незаконный захват власти. Царям не до этого. Для этого, извините, у нас Страшный суд. Цари пришли. Самые настоящие. От Бога. Это вам не хухры-мухры. Прошли обманные времена, наступила пора правды. Цари идут: слышно, как скрипят их старые сильные кости.
– Ты призывал царей нам в помощь? – спрашивает Катерина Илиопулу, – настоящих царей: в коронах, мантиях, с золотыми посохами и шарами? Уже слишком поздно!
– Нет, Катерина. Анархистам цари не помогают. Они нужны всем. Кто еще изменит этот тоскливый мир, как не цари? Настоящие, сказочные. Я же не предлагаю восстановить монархию. Не зову духов Шамбалы из преисподней. Вот Андрей Тавров в своих стихах имеет в виду царей-волхвов Каспара, Валтасара и Мельхиора. Я – семь подземных королей из детской сказки. У каждого свой царь. В голове».
Таверна среди руин
(Вадим Месяц и Андрей Тавров, очередной разговор в капитанской рубке)
Вадим Месяц: Андрей, мы часто говорили с тобой о том, что литературное произведение должно нести в себе некую опасность, быть заряженным на «снос крыши» читателя, преодолевать условности, преступать через табу и границы. В модернистском изводе эта позиция означала «пощечину общественному вкусу», не более того. С тех пор «пощечина» превратилась в безобидную литературную традицию, работающую с ненормативной лексикой, сексом, насилием и прочим «голливудом». Я не против внешних эпатажных форм: другое дело, что для меня, как и для многих в моем поколении, они стали общим местом, банальностью. Дело даже не в том, насколько много подобной продукции выброшено на издательский рынок или в пространство Интернета (в России эта ниша все еще не заполнена): просто чтобы понять ограниченность такого вот бит-подхода, не нужно семи пядей во лбу. В глубине души я по-прежнему симпатизирую контркультуре, разделяю ее антибуржуазный или даже антигуманистический пафос, но если в двадцать пять меня это мировоззрение устраивало как движение в сторону перманентного бунта, доходящего до сверхчеловеческого идеала, то сейчас в «возмутителях спокойствия» мне видится лишь топтанье на месте, а в лучшем случае «бег по кругу». «Линия преступления», как и «трещина в сердце поэта», должна проходить по «сердцу мира», переворачивать лопатой «метафизический грунт». Она, на мой взгляд, должна быть обращена не к обществу, а к мирозданию вообще.
Проблема в том, что текстов, работающих на этом метауровне, в современной литературе почти нет, и как издатели мы ставим себя в невыигрышное положение. Жаль, что Лоуренс Ферлингетти так и не получил Нобелевской премии по книгоизданию, как хотел этого Аллен Гинзберг. Это бы окончательно законсервировало опыт бит-поколения и поставило его в один ряд с Горбачевым, Сахаровым, Арафатом, Обамой: исторический процесс почти всегда комичен. Однако забывать об опыте City Lights или New Directions людям, которые пишут стихи и издают книжки, никак нельзя. Ферлингетти принес нам свободу, уверял меня один американский поэт, после него стало все можно (забавно, что я слышал аналогичное и о Моррисоне). Я это к тому, что, может быть, реальной свободы, как это сделал Джавахарлал Неру или Джузеппе Гарибальди, ты и не принесешь, но если у людей останется похожее ощущение от твоей жизни – ты уже прожил ее не зря.
Андрей Тавров: Знаешь, быть свободным – страшно. Одно дело – спилить крест, а другое – взойти на него. Если первое – это паразитирование (ну, скажу более нейтрально: эксплуатация, присвоение) на чужой энергии, которая до тебя была не тобой поймана (интенция почти всего современного искусства), то второе – это накопление энергии и передача ее миру: не за чужой, а только за свой собственный счет. Черная работа, невозможная и непонятная. И чем ближе к ней поэт, художник, тем он более велик. Не зря себя в этом страждущем образе распятого видели и Пастернак, и Рембрандт, и Мандельштам, и ван Гог. Собственно, тут встает ситуация: «одна противу всех, одна – за всех» (Цветаева). Чтобы помочь миру – нужно встать одному противу всех, всего мира. Поэтому почти все выдающиеся художники соотносили себя с образом Распятого, Ницше так и подписывал свои последние письма.
Преодоление невозможного всегда рождает ауру. Подлинность не заключается в вещи, теле, стихотворении как таковых, она даруется той аурой, которая способна при определенных условиях их окружить. Не вещь, а аура вещи есть носитель подлинности. И когда эта аура «нарушения границы» стирается – искусству и жизни конец. Это прекрасно знали жизнелюбивые нации и народы. Потому они вводили жизнь в ритуал, содержащий в себе запреты и возможности их нарушения. Ритуал – это форма сохранения ауры, наделяющей жизнь истинностью. Во время средневековых карнавалов шли сплошные нарушения границ – аура сияла вовсю. Без таких карнавалов не было бы ни избытка жизни, ни избытка дальнейшей поэзии, ее жизненной силы, подлинности, бьющей через все условности и манерности.
Отыскание и нарушение этих границ, способных, увы, формализовываться и остывать, – работа с колоссальными энергиями в счет сохранения и исцеления мира и жизни как вечно неформального и раскаленного потока. Который может проходить через социум и искусство, а может его обходить: все зависит от нас самих.
В. М.: Люблю повторять, что страдание не дает никаких прав, чем, видимо, вызываю непонимание у вошедших в «образ страждущего». Опыт в результате бед получаешь, насчет величия – сомневаюсь. Вообще, само по себе распятие не так уж много значит, важно – воскрешение. Преодоление именно в нем, а не только в готовности пойти на казнь. Поэтому я бы не разделял свободу на хорошую и плохую, правильную и неправильную. Свобода может быть воплощенной несправедливостью, кощунством, преступлением.
Уверен, что существует такой контекст, точка отсчета, где спиливание креста тождественно восхождению на него. Возьмем времена инквизиции, культурный геноцид язычества или кровавое миссионерство Ватикана в колониях. Даже сейчас такой контекст вполне правомерен. Понимаешь, для меня феминистический или экологический лепет не очень состоятелен интеллектуально, это мода, высосанная из пальца, симуляция страсти. Продуманный ход, за который тебя похвалят далекие заграничные дяди, строящие новый миропорядок, а местные «ватники» пожурят. Чтобы состоялось художественное произведение или акция, нужен квантовый переход, кардинальный переворот понятий, выход за рамки, рождение нового смысла… А тут всё как доктор прописал. Ну, и мне, как обывателю, не интересно. Мистерию Голгофы в исполнении Мартина Скорсезе или Мела Гибсона за радикальный художественный жест выдать трудно. Вероятно, тут можно играть на противоречии принципов Христа и принципов Отца, вспомнить о тайне Солнца, которую должен был принести Спаситель, но из-за заговора «солнечных демонов» так и не принес, о замене власти архангела Михаила и его воинства правлением прочих архангелов (Орифиэля, Анаэля, Захариэля, Рафаэля, Самаэля и Габриэля) вплоть до конца XIX столетия и т. п.