Страница 8 из 12
Он блаженно почивал, откинувшись навзничь: туловище утопало в густой траве, а ноги – в дорожной пыли: свободный человек на свободной земле. Заслышав шум мотора, он слегка очнулся, что-то промычал, блаженно улыбнулся, помахал нам рукой, перевернулся на бок и снова заснул. Мы решили его не будить – зачем беспокоить счастливого человека. В каких городах и весях такое возможно?..
«Мытари» и «опричники» появляются лишь не чаще чем раз в год для сбора земельного налога (надо признать – смехотворного) или же электрического – если кто-то долго не платит, обрезают провода (но у каждого местного умельца на этот случай есть провода с крючками, которые вечером набрасываются на линию электропередач, а утром снимаются); когда кто-то умирает или же совершается серьезное преступление. Но неприязнь и затаенный страх перед Властью – даже у тех людей, которые в жизни мухи не обидели – я бы сказал, генетический.
Как-то из Питера мы отправили Коле ко дню рождения поздравительное письмо. Писем он не получал лет десять: ему сказали, что на почте для него лежит письмо из города. Он сначала страшно перепугался: это у всех в крови – от них ведь можно ожидать чего угодно! Возьмут и лишат пенсии или опять засадят в дурку… Сколько десятилетий (или веков?) они творили (и творят) все, что им взбредет в голову! Когда власти наезжают с какими-нибудь очередными выборами, то отношение к ним примерно такое – ладно, проголосуем как положено, только потом отстаньте, чтобы как можно дольше мы вас не видели. Об изначальном анархизме русского народа, и крестьянства в особенности, о нелюбви к власти и порядку, написаны сотни страниц. Одни его осуждают, другие – оправдывают. Но у нас эта ненужность власти со всеми ее придатками ощущается как нигде – люди, даже самые непросвещенные, вполне способны между собою договориться.
Кропоткин и Толстой были бы довольны.
Топонимика
По сравнению с Питерской губернией названия северных псковских деревень (впрочем, до 1917 года Гдовский уезд входил в СПб губернию) в целом неизмеримо более колоритны. Многие села и деревни начинаются с приставки «за». На реке Яня – большое село Заянье, есть Засосье, Закошелье и даже Залюбовье, а миновав Хрель, попадаешь в Захрелье. Наряду с вполне благозвучными названиями – Бор, Радолицы, Новополье, Березно, попадаются и совсем удивительные… Согласно картам XIX века вслед за еще существующей деревней Хворки (пять домов) шли такие живописные, но сгинувшие деревеньки, как Загрязье, Зальдинье и Говенное (интересно было бы взглянуть на его исчезнувших обитателей). Далее – Меньшой Комар и Большой Комар, еще дальше – Подсосонье и Блудкино Городище. Но, увы, от них не осталось даже фундаментов, зато, судя по картам, южнее, ближе к Гдову, еще живы Гнильск, Блянск и деревенька с романтическим названием Некрытые Дубяги – но добраться до них напрямую нет никакой возможности из-за отсутствия дорог и непролазных топей. В общем, жива еще русская земля – здесь русский дух и Русью пахнет…
Блуждания и лесные тропы
У Хайдеггера в «Неторных тропах» есть неслучайная фраза: «Одной из этих троп нельзя идти, если ты не исходил все остальные».
Если обогнуть заболоченное березновское озеро и по мосту перейти через ручей по дороге на Хворки, подняться на холм со странным названием Багагай, то справа откроются сильно заросшие остатки археологических раскопок. А метров через 500 возникнет восхитительный сосновый бор с двумя небольшими озерами. Здесь изобилие ягод и грибов, зверей и птиц – от лис и зайцев до кабанов и лосей (последние, правда, встречаются редко). В бору невозможно заблудиться: он весь испещрен тропинками, дорожками, старыми пожарными канавами и ограничен тремя речками – Яней, Рожней и Черной.
Но если, выйдя за деревню, перейти Яню вброд у старой мельницы, то попадаешь в меньший по размерам Заводский (от заводь) смешанный лес (ель, сосна, береза, ольха, осина, можжевельник), очень густой, местами труднопроходимый – в нем легко заблудиться. Даже опытные грибники, бывало, блуждали тут больше суток. Кроме одной-двух почти заросших тропинок тут нет ни зацепок, ни ориентиров. Влажная еловая чаща со своими лешаками и вурдалаками незаметно затягивает в себя, обманывает, пускает по ложному следу и не дает выбраться.
Возникает жуткое чувство: тяжелый, сумрачный, гибельный лес засасывает тебя все дальше и глубже, бросая из зарослей ольшаника в еловые дебри… Казалось бы, ты запоминаешь точку отсчета и начинаешь двигаться по прямой в нужном направлении, но через полчаса с изумлением обнаруживаешь, что на самом деле описал круг и вернулся к началу пути. А когда нет солнца – тревога сменяется растерянностью, страхом, даже ужасом – ты блуждаешь во враждебном девственном лесу, продираешься сквозь еловые лапы среди полчищ комаров и мошки, боясь случайно наступить на змею или пугаясь оглушительного треска лопающихся под ногами старых деревьев или сухих сучьев. Сознание дробиться, утрачиваются остатки здравого смысла, тебя охватывает паника – вокруг неведомое и непостижимое. Именно в такие мгновения понимаешь – насколько сурова, страшна и враждебна дикая северная природа и почему наши пращуры столетиями отчаянно боролись с ней… Но внезапный выход из тьмы подобен откровению, просветлению, сатори. Ты выбрался из чащи! – и, вытирая холодный пот со лба, плюхаешься на старый пень или поваленное дерево, закуриваешь и с вожделением смотришь на едва заметную во мху, но хорошо знакомую тропу: это ощущение полного обновления сознания, едва ли не второго рождения! Человек должен заблудиться, блуждать, забыть, потерять себя, чтобы, в конце концов, себя же и обрести (впрочем, остается риск заблудиться навсегда).
Современная культура безмерно скучна тем, что похожа на огромный, но хорошо протоптанный лес с тысячами троп, дорог, магистралей. Если никуда не сворачивать, заблудиться невозможно. Задача «путника-специалиста» пройти по хорошо протоптанной тропе чуть дальше своих предшественников – и достаточно… И хотя огромный, непроходимый лес по-прежнему окружает нас, мы либо стараемся не замечать его, либо боимся в него войти. Именно на это и намекает Хайдеггер. Риск – это всегда страшно. Отсюда и нескончаемая скука, тоска хождения по проторенным тропам. Нет опасности, угрозы, риска, нет просветления, нет видения Целого с вертикалью и горизонталью, нет картины мира, утрачиваемой все больше и больше.
«Кто такой специалист? – спрашивал Маршалл Макклюэн. – Это человек, который, не делая ни единой ошибки, в конечном счете, движется к фундаментальным заблуждениям».
Или, как писал «тотальный пессимист» Эмиль Чоран со свойственной ему страстью к преувеличениям: «XIX век достоин всяческой хулы уже хотя бы за то, что он дал такую власть отродью толкователей, этих машин для чтения, что он потворствовал этому изъяну духа, воплощением которого является Профессор – символ упадка цивилизации и дурного вкуса…
Видеть все извне, систематизировать несказанное, ни на что не смотреть прямо, инвентаризировать взгляды других!..
В былые времена профессора корпели главным образом над теологией… У них хотя бы было оправдание, что они ограничивались Богом, тогда как в нашу эпоху ничто не ускользает от их убийственной компетенции»
Скука, тоска, повторение, депрессия
Как, однако, скука… ужасно скучна. Более верного или сильного определения я не знаю: равное выражается лишь равным. Если бы нашлось выражение более сильное, оно нарушило бы эту всеподавляющую косность. Я лежу пластом, ничего не делаю. Куда ни погляжу – везде пустота: живу в пустоте, дышу пустотой. И даже боли не ощущаю.
«Те, кто скучают от общения с другими, – это плебс, это толпа, это неистребимый человеческий род. А те, кто наскучили самим себе, принадлежат к избранному кругу, к клану благородных».