Страница 56 из 162
Большая казённая комната. Одинаковые кровати. Холодно. Заходит женщина в одежде, похожей на больничную, с узелком в руке, говорит по-польски: «Пойдем, деточка! Твоя тётя приехала за тобой!» Они идут длинным коридором. Одна из дверей открыта. Из зеркала на противоположной стене комнаты на неё внимательно смотрит коротко стриженая девочка лет девяти огромными испуганными светлыми глазами.
— Помню, крестьянские дети приходили к нам на поля работать. Взрослые рожь срезали серпами, а дети охапки эти носили. У кого охапки были больше, тому десять копеек платили, а у кого поменьше — восемь.
Женщина в казённой одежде тянет девочку за руку, передает ей узелок. Что-то говорит про то, что она теперь будет жить с родными людьми. Страшно, она хочет назад, но перечить не смеет.
— Ещё помню, была у маменьки старая нянька Феклуша. Она ещё маменьку мою нянчила, а потом и всех моих старших сестёр и братьев, да и меня хотела. Только стала она к тому времени подслеповата да забывчива. Вот старшие дети над ней и смеялись. Ходит она, бывало, ищет меня по комнатам: Дусенька! Дусенька! А они полено в пелёнки завернут и тянут ей. Вот, говорят, твоя Дуська!
Незнакомая худенькая женщина в коридоре бросается с объятиями. Узелок в руках мешает. Выходят на улицу. Женщина присев гладит её по щеке, заглядывает в глаза:
— Сарочка, милая!
На здании, из которого они вышли, красная вывеска. Белыми буквами на ней написано «DOM DZIECKA». У женщины в руках фотография. Светловолосый парень улыбается.
— Так маменька плакала, когда мы уезжали. Мы уезжали, а Феклуша с нами ехать не могла. Слегла она. Я ей перед отъездом всё сказки читала. Ей да детям крестьянским. А она мне на прощание «Катюшу» дала. «Мне она, говорит, уже ни к чему, а тебе, дитятко, пригодится».
— Евдокия Николаевна, а «Катюша» — это что?
Крушение поезда. Станция Броневая. Вывеска от удара погнулась. Худенькая женщина мертва. Руки в крови.
Стоны, плач, крики, но звуков не слышно. Только видно, как кривится в плаче рот сидящего на земле малыша. Доктор в белом кому-то машет рукой. Мужчина стоит на четвереньках, зажимая руками голову. Холодно. Пальто испачкалось. Валяется рядом. Надо бы его надеть. Руки не слушаются.
— Евдокия Николаевна?
— А? Катюша-то? Деньга такая. Сто рублей с изображением Екатерины второй.
Руки не слушаются. Одной пуговицы нет. Кровь на руках запеклась и не оттирается.
— Вы устали? Давайте, пожалуй, закончим на сегодня. Да и по запаху я чувствую, обед скоро.
Рожь. Поле. Ласточки летают низко-низко. Тихо. Душно. Будет гроза.
— Евдокия Николаевна, Вы хорошо себя чувствуете? Давайте я сестру позову.
— Доктора Майера пригласите, — едва услышал Дэн безжизненный голос старушки.
Шейн помог старушке лечь. И, выскочив за дверь, побежал в конец коридора к комнате Дэна. Дэн выбежал, едва за Штейном закрылась дверь. Схватил в процедурной тонометр, ампулу аммиака и назад к бабке.
Бледная, с пустыми глазами, но в сознании, на появление Дэна она, казалось, не отреагировала.
— Евдокия Николаевна, как вы? — Дэн сел к ней на кровать, пощупал пульс, стал затягивать на дряблой руке манжету тонометра.
— Ишь, прибежал как миленький, — с укором посмотрела на него старушка. — А чего ж на обходе не зашел?
— Я не успел просто. Разве я мог не зайти! — как можно веселее сказал он. — Вы ж моя любимая пациентка!
Старушка улыбнулась и промолчала.
— Давление в норме, — сообщил доктор показания прибора. — Чем это Вас доктор Шейн так расстроил? — спросил он как можно естественнее и стал снимать манжету.
— Виленович-то? Да он тут ни при чём, — махнула она освобожденной рукой.
И Дэн заметил, как в морщинках у её глаз блеснули слёзы.
Зашел Шейн, поинтересовался, всё ли в порядке. На что Дэн кивнул. Шейн подошёл к кровати, погладил морщинистую руку в старческих пятнах.
— Я собираюсь пройтись до местного магазина, — сообщил он заговорщически. — Предлагаю устроить праздник! Я видел, там у вас продают клюковку на коньячке. Для поднятия жизненного тонуса по пять капель? Отменная вещь! Вы как, Евдокия Николаевна?