Четыре оклика судьбы

– Только с нами тетя Лида поедет, – сообщил он.

В заводском пионерлагере Нина отдыхала не раз. Сначала в самом младшем отряде, потом следующим летом. И последний раз, когда перешла в третий класс. Тогда она чуть не утонула в походе, где им разрешили купаться в непроверенном водоеме. Водоем был искусственный, глубокий, с вышкой для прыжков в воду. Запылившихся от долгой дороги детей раздели и загнали в воду. Предупредили: дальше метра от берега не отходить – там сразу обрыв начинался. Подружка, дурачась, толкнула Нину. Нина потеряла под ногами опору, а плавать – не умела! Сообразить, что надо лечь и барахтаться к берегу, от страха не смогла. Стояла столбиком в воде, то погружаясь с головой, то выныривая, как поплавок, успевая глотнуть воздуха. Ее затягивало под деревянный настил, ведущий к вышке. С берега что-то кричали вожатые, но в воду не бросались, наверно сами плавать не умели! Счастье, что на вышке в это время оказался какой-то парень. Он сиганул с помоста вниз, в два гребка достиг Нины и вытащил ее на берег. После этого случая родители Нину в лагерь не отправляли.

Поехать с отцом и тетей Лидой было безопасно.

Отца встретили в пионерлагере с почетом, Поместили в маленький домик для приезжих. Тетю Лиду – рядом. А Нину отправили ночевать в какой-то отряд, где были свободные койки. На вечерней линейке отец произносил речь. Потом зажгли костер и все пели вокруг костра песни. Утром после завтрака Нина решила навестить отца. Нарвав полевых цветов, она, сама не зная почему, тихонько подкралась к приоткрытой двери и уже хотела напугать его криком чудища, чтобы потом вместе посмеяться, но застыла в дверях, не веря своим глазам. Отец и тетя Лида целовались.

Нина повернула обратно и уже специально громко топая, подошла к двери. Лицо ее выражало глубокое несчастье.

– У тебя все в порядке? – спросил отец.

– В порядке, – буркнула Нина.

Но отец понял, что Нина застала их. По приезду домой он несколько раз подходил к ней, заглядывал в глаза и ждал, что она расплачется, разговорится, а он утешит ее, скажет, что все это шутка. Но Нина отворачивалась и молчала. На следующий день у нее от стресса пропал голос. Тут уж и отец и дочь в едином порыве отправились к отоларингологу. Когда из санатория вернулась мать, голос Нины восстановился, с отцом она уже разговаривала и твердо решила ничего матери не говорить.

…Родной городок, раскинувшийся за Уральским хребтом, казался Нине скучным. Мальчишки, жившие здесь, знали свою судьбу наизусть. Школа, армия, женитьба, работа на заводе. Еще не сознавая, что с ней происходит, Нина ощущала себя чужой среди покосившихся домов, разбитых тротуаров, плохо одетых, несчастных людей. Ей грезились прекрасные большие города, веселые, красивые жители, Такие, как на плакатах. И она верила, что счастье ждет ее именно там. К тому времени отношения Нины с химией и физикой в школе зашли в тупик, и она, наступив на горло собственной песне, то есть всяким там рвущимся из нее стишкам, вдруг объявила изумленным родителям, что по окончании музыкальной школы уезжает в Свердловск поступать в музыкальное училище. Отец усмехнулся и сказал матери:

– Дай ей немного денег, пусть прокатится. Все равно не поступит.

– Поступлю, – упрямо ответила дочь, и поняла, что это в ней заговорил Антон.

Как ни странно, с экзаменами она справилась легко и была зачислена на первый курс дирижерско-хорового отделения. То, что миром управляет не только закономерность, но и случайность – Нине в голову не приходило. Она выбрала это отделение случайно, не потому, что представляла себя в будущем великим Александром Свешниковым[4], о нем ей ничего не было известно. А потому что на этом отделении раньше училась одна из самых красивых выпускниц их музыкальной школы – Таня Петрова. Однако эта случайность определила ее будущее. В памяти Нины навсегда запечатлелась картина, как Таня, во время студенческих каникул, посетив родную музыкалку, под аккомпанемент сокурсника Родиона Козицкого поет на французском языке модную песню «Сесибо». Эту песню привез в Советский Союз Ив Монтан.

«Это так хорошо, пойти неважно куда, рука об руку, напевая песни, это так хорошо…»

Какая-то иная культура пения – с легкой хрипотцой, с каким-то синкопированным, нервным ритмом аккомпанемента. Затакт, четырехдольный танцевальный размер. Ничего общего с русскими переменными ладами и протяжностью, или залихватской удалью пляски. Это была картинка другого мира – успешного, раскованного и неизвестного ей, Нине. Мира, который манил и притягивал.

Этот мир находится там, куда она стремилась – в областном городе Свердловске. В музыкальном училище.

Мать оказалась совершенно не готова к тому, что пятнадцатилетняя дочь покидает родной дом. Одно дело, когда дети и родители питаются из одного котла, справедливо распределяя скромные доходы на всех. Другое, когда из скудной казны нужно выделить сумму на обучение и проживание дочери в большом городе, где ей придется снимать квартиру, ездить на транспорте и питаться в столовых. Кроме того, во что одеть новоиспеченную студентку? С вещами по всему Советскому Союзу беда. В магазинах – шаром покати. Ни тканей, ни сапог, ни пальто, ни курток – ничего нет!

Мать подумала, повздыхала и пожертвовала дочери свое демисезонное пальто. За три дня знакомая портниха перелицевала его, подогнав под Антонину. Теперь нужно было определиться с жильем. Общежития для студентов не было. Мать вспомнила о землячке, с которой когда-то вместе работала. Землячка – пожилая женщина, звали ее Клавдия Ивановна, уже давно жила в Свердловске. Ее сын прошел войну, был Героем Советского Союза, сейчас служил в составе советских войск в Германии. Клавдии Ивановне поручили следить за его квартирой и опекать внука, студента Политехнического института. Пока родители находятся за границей, чтобы никаких девушек, веселых компаний! Договорились, что Антонина снимет у нее угол за десять рублей в месяц. Кажется, все устраивалось не худшим образом.

Первого сентября студентов отправили на месяц убирать картошку.

Поселили в продуваемом всеми ветрами домике. Там стояли железные койки с продавленными пружинами без всякого намека не то, что на белье – на матрасы. Нина на ночь стелила на пружины ватник, прикрывалась шерстяным платком и так спала. И никто из девчонок не переживал, что в самом центре спальной комнаты стояли двухэтажные нары, на которых разместились немногочисленные для отделения хорового дирижирования парни. Нары – это было так типично для шестидесятых годов, что никто не обращал на это внимания. Парни – «золотой запас курса» – тенора и басы. Вечером топили маленькую «буржуйку», в которой на углях пекли картошку. Самый старший из парней брал гитару и пел блатные песни: «оц, тоц, первертоц, бабушка здорова. Оц, тоц первертоц – кушает компот. Оц, тоц, первертоц – и мечтает снова, оц, тоц, первертоц – пережить налет!» Под эту немудреную музыку, уставшая Нина засыпала, как ребенок. Изредка из Свердловска приезжали педагоги, чтобы поднять низко упавший моральный дух студентов. Заметив в кустах подозрительные кучки, облепленные мухами, поскольку вокруг колхозного общежития не было и намека на туалет, один из них обязательно запевал арию Руслана: «О, поле, поле, кто тебя усеял?». Видимо, сообразив, что такая жизнь не только наказание для будущих музыкантов, но и безответственное отношение к здоровью молодых гениев, администрация училища отозвала своих героев раньше времени назад.

4

Худ. руководитель Государственного Академического русского хора СССР.