Четыре оклика судьбы

Зимой можно было ходить к соседям в гости, тихо сидеть у них, никому не мешая, и играть в свои куклы. Куклы, собственно, было две, одна – с тряпичным лицом, нарисованными бровями и ртом, вместо глаз маленькие пуговки. И вторая – красивая, которую подарили на день рождения в Новосибирске. Еще была пластмассовая утка Галя. Почему утку назвали Галей, никто не знал.

Через два дома от Вихровых в маленькой комнатке жила вдовая попадья. Был когда-то у них с попом на соседней улице приход. Аккуратная белая часовенка, увенчанная золотым куполом, пережила и революцию, и Отечественную войну, а в хрущевские времена не устояла. Взорвали ее и разнесли по кирпичику. Вслед за часовней и поп ушел в мир иной. Нина помнила, как ее, несмышленную, бабушка Ирина, привела однажды в эту церковь, втайне от отца. Красиво было внутри. Сверкали начищенные паникадила, залитые ярким светом, смотрели на девочку с иконостаса лики странных людей с проницательными и неулыбчивыми глазами. Но больше всего Нине понравилась Богородица. На аналое лежала икона в серебряном окладе, такая же, как дома, что висела в углу на кухне, только большая. У этой Богородицы было печальное гладкое лицо, а у домашней лицо было исчерчено ножом. Это Нина наказала ее, за то, что не исполнила просьбу. Что она тогда просила? Уже и не помнилось. Какую-нибудь чепуху. Просила, по щучьему веленью. Только не получилось. Рассердилась она на Пресвятую деву, взяла ножик и чиркала – вот тебе, вот тебе! Так навсегда и остались на иконе царапины от детского недоумия, глупости и злости.

Осиротевшая попадья жила незаметно, только ежегодно, до самой своей смерти, приглашала на Рождество окрестных ребятишек в маленькую комнатку. Поила их чаем с пряниками, а на прощанье, перекрестив, вручала каждому рождественский подарок. Те же пряники в бумажном кульке – для родителей. На что существовала эта женщина, никто не знал. Если и была у нее пенсия, то унизительная. Наверно, такая же, как у Нининой бабушки Ирины за погибшего в первом бою сына Игоря – шестнадцать рублей.

В одну из вёсен разлилась река и подтопила церквушку, огороды и дома до самой Советской улицы. Отец сфотографировал разлив, а потом с фотографии написал картину «Церковь в разливе». Так, благодаря этой доморощенной картине, сохранилась в памяти Нины прелестная маленькая часовня с золотым куполом.

Однажды Нина в новой черной шубке прямо с улицы зашла к тетке Капитолине. Позвала та Нину, угостить хотела. Нина разделась, в квартире натоплено было, заигралась с дочкой Капитолины, толстощекой и румяной Людкой. Тут и вечер наступил. Домой надо! Побежала по коридору и в свою дверь. Про шубу-то и забыла. Утром хватились: – Где шуба? У кого ты была? – спрашивала мать.

– У тети Капитолины.

– В шубе пришла?

– Ой, кажется, в шубе…

Мария Ивановна бросилась к соседке. Та суетно лоб перекрестила:

– Вот те крест, Мария, не видали мы вашу шубу.

– Не торопись креститься-то, Капитолина. Я милицию вызову. Обыщут тебя и найдут! Сроку тебе до вечера!

Стемнело. Бабушка Ирина в подпол за картошкой полезла. Скоро с работы придут, к ужину приготовить чего-то надо. Керосиновую лампу зажгла, а там, на сусеке поверх картошки шуба лежит, рядом с маленьким оконцем, у которого стекло вынуто.

– А я думаю, кто же в подполе возится, – рассказывала она потом дочери, – шуршит и шуршит. На Муську грешила, что она с мышью играет. А тут такое! Видно, вилами шубу-то запихали!

С тех пор Нина к нехорошей соседке в гости ни ногой.

Весной Капитолина с мужем все пространство двора, заросшее травой до «удобств», вкупе с тропинками и лопухами, перекопали, навозом удобрили, забором обнесли, свой огород посадили. А чего не посадить? Земля во дворе ничейная. Кто первый взял, тот и в дамках.

Потом старый дом с пятью квартирами, населенными, кроме людей, живучими, вездесущими тараканами, по плану дождался ремонта. Жильцов расселили в новенькие сараи. Летом в них спать было одно удовольствие Правда, все слышно было, что делается у соседей. Наскоро сколоченные дощатые перегородки с огромными щелями секретов не скрывали. К Евгении по вечерам приходила знакомая, умеющая на картах ворожить. Все обещала ей трефового короля, который на пороге стоит. Вот-вот объявится. Но лето прошло, а король не объявился. Не объявился он и потом.

Пианино отъехало в соседний дом, а когда холода достали до самых костей – семья Нины тоже попросилась на постой в соседний дом, чтобы Нина могла заниматься на фортепиано.

Прошла зима. Вихровы выиграли от ремонта. Во-первых: по их просьбе строители достроили к дому веранду, во-вторых: из кухни исчезла огромная русская печь, за счет чего у родителей появилась маленькая спаленка.

Видимо, из-за улучшения жизненных условий, у Михаила Вихрова, проявилось желание украсить спальню чем-то стоящим, непреходящим. Например, каким-нибудь произведением искусства. Хорошо бы копией Рембрандта. У него были кисти и масляные краски, но пораздумав немного, сам он на сей подвиг не решился, а поручил это важное дело местному художнику, который рисовал афиши к новым кинокартинам.

Художник изобразил «Данаю» на фанерном листе во всю стену. Отец гордо водрузил художество напротив кровати. Мать, оглядев темный пушок сокровенного треугольника, выпуклый живот и прижатую рукой на подушке левую грудь бесстыдницы, схватилась за голову:

– Ты что, Михаил, спятил? Чистое безобразие! У нас же дети! Им-то, зачем смотреть на эту голую тетку? Убирай, куда хочешь эту «живопись», чтобы я ее больше не видела!

– Маруся, я же деньги заплатил!

– Ничего не знаю, убирай!

Так «Даная» и нашла свое пристанище в сарае, где долгие годы обитала, повернутая неприличными местами к стенке. О мировой классической живописи Мария Ивановна имела смутное представление. Ей больше нравились Левитан да Шишкин.

Нина потом поняла, что отец был большой романтик, а мать обладала практическим умом и крепко держала дом, направляя его твердой рукой. Это она купила фотоаппарат, предложив отцу ездить по деревням, снимать сельских жителей, поскольку никаких фотоателье в глуши уральских деревень и в помине не было. По воскресеньям отец, где на попутках, летом на велосипеде объезжал окрестные селения, фотографировал колхозников. А по ночам проявлял пленки. За фотографии брал по рублю старыми деньгами. Десять фотографий – десять рублей. Иногда за воскресенье рублей пятьдесят выручал. Так в доме появилась радиола, а потом и мотоцикл.

Мария Ивановна поддерживала нужные связи. Из Выборга от ее приятельницы, жены офицера, регулярно приходили длинные, подробные письма, полные жалоб на скучную жизнь. Звали приятельницу Лидия, в уральском городке у нее жил престарелый отец, и Лидия приезжала на лето навестить старика. Нина помнила, что по моде тех лет, подруги шили одинаковые платья, потом выгуливали их в городском парке, где каждый выходной на танцплощадке играл духовой оркестр и счастливые советские люди танцевали, вальс, краковяк и польку-бабочку.

Летом в городе было абсолютно нечего делать. Ну, поиграешь с подружкой в классики, ну, сбегаешь на речку искупаться и всё!

Мария Ивановна, когда шла выгуливать в парк новое платье, брала Нину и Виталика с собой. Отец фотографировал их у фонтана, у яркой клумбы с цветами и фотографии в хронологическом порядке ложились в семейный альбом. Счастливая семья!

Из Выборга приезжала Лидия, и тогда было не до детей! Мать рассматривала привезенные для продажи вещи, приценивалась, договаривалась, и на старом диване появлялось плюшевое покрывало – «дивандек». Так Лидия его называла.

Тем летом Мария Ивановна добилась путевки в санаторий. Именно добилась! Попасть на курорт с санаторным лечением было не просто. Желающих тьма, путевок – раз, два и обчёлся! Отца выбрали председателем завкома, он ездил курировать пионерские лагеря. Нина томилась от скуки. А больше всего от обязательного полива огурцов, воду для которых надо было приносить с колонки. Отец предложил Нине съездить вместе с ним на выходные в пионерский лагерь. Она обрадовалась. Хоть какое-то разнообразие!