Страница 4 из 7
Дёминская средняя школа одной из первых подхватила этот почин. Сам Грач, историк по образованию, проходивший с ребятами особо любимую им историю гуситских войн, демонстрировал иллюстрации из Пражского Града, где победившие церковники сажали бедных гуситов на кол. Жестокие изображения, кроме правды жизни, должны были обличать реакционную церковь и заодно антинародные режимы. Отныне всем учителям было вменено в обязанность иллюстрировать уроки картинами.
Однажды, подбирая картинки к стихотворению Гейне «Лорелея», Клавдия вдруг по-новому отнеслась к божественным строкам поэта. Ранее, знакомя учеников со стихотворением на немецком, она, знавшая о своём грассировании как раз на сочетании «р-л» и стеснявшаяся его, всегда просила прочитать стихотворение кого-то из лучших школьников. На этот раз она с чувством прочитала сама и немецкий, и русский тексты великого стихотворения о неумолимой судьбе, а иллюстрации, изображавшие красивую задумчивую девушку на крутом берегу полноводной реки, вывесила на доске в классе и приказала не снимать их до поры до времени.
Как-то, возвращаясь сентябрьским тёплым деньком из школы и дойдя до пруда, Клавдия присела на бережке.
Ещё с утра этот пруд был как пруд – грязноватый, набравший позднелетней ряски. Его берега были ископычены острыми коровьими следами, частью захламлены прибитыми в половодье плетнями и остатками мальчишеских плотов. Гулявшая на дневном ветру волна всегда отливала зелёным маслом и казалась тяжёлой и вязкой. Теперь же было предвечерье. Клонившееся долу солнце мягко и щедро освещало пруд. В прозрачном воздухе, посверкивая, висели паутинки. От этого тёплый воздух казался колким и свежим. Маленькие лягушата, остромордые, с зелёными глазками, грелись на старых поваленных стволах. Чёрный ужик, сильно рассекая воду, проплывал одной и той же дорогой то туда, то обратно. Со старых верб, произраставших в крутом овраге за плотиной, доносился грай грачей.
Всё это, сотню раз перевиденное, услышанное и потому застланное привычной пеленой повседневья, не сразу открылось Клавдии. Но чем больше в задумчивости она сидела, тем острее пахли вербы, тем таинственнее и маняще проступали водоросли, тем необычнее казались игрушечные лягушата. Даже красный паучок, стремительно выскочивший на руку и застывший на мгновение острой точкой, заставил затаить дыхание. Когда же ближе к сумеркам прилетели чернокрылые ласточки и нежно-переливчато защебетали, носясь над прудом, Клавдия беззвучно расплакалась. Далёкая Лорелея, певшая грустную песню о людской доле и судьбе, казалось, донесла свой грустный мотив сюда и тонким голосом ласточек, влажным шелестом листьев всё выводила и выводила волшебную и завораживающую мелодию.
6
В ту осень Клавдия снова потеряла себя.
Слухи о том, что Клавдия на сей раз запила, недолго оставались слухами. Сначала директору Грачу донесли, что Клавдия вечерами сидит в одиночестве на берегу Большедёминского пруда и покачивается, напевая какую-то песню. Потом рассказали, что она на весь улус ругалась с бабкой, а та в сердцах назвала её чекалдыкнутой, что на местном языке означало «пьющей женщиной». Потом Клавдию якобы видели в доме Шурки Горловой, известной выпивохи, ничего и никого не боявшейся. Эта Шурка ещё с войны работала счетоводом и не ошибалась в цифрах даже в подпитии. К её изъянам – красному носу и длинно торчащим из короткой плюшевой душегрейки рукам, к хмельной весёлости, – давно привыкли и смирились. Но чтобы Клавдия, учительница…
Директор Грач каждое утро стал принюхиваться и приглядываться к Клавдии, чем приводил её в полуобморочное состояние. Придя домой и хватив чекушку, Клавдия выплёскивала это унижение и скованность и долго рассказывала всем домашним, какая Грач есть нехорошая амфибия: с одними притворно добр, других выживает. (Где-то Клавдия вычитала, что амфибия в переводе с греческого означает существо, ведущее двойной образ жизни.) Муж Пётр при этом посмеивался, а бабка, ковыряясь у печки или нянчась с правнучкой Галькой, предрекала, что добром это всё не кончится.
Так и случилось.
Однажды, когда Клавдия пришла заниматься с вечерниками, выпив всего-то полрюмочки, Грач коршуном завис над обомлевшей Клавдией и тут же отправил её домой с занятий, заменив урок немецкого языка уроком истории. Рассказывали, что Грач в тот вечер на уроке был несказанно оживлён; он рокотал громом, смеялся, размахивал руками, как степной ветряк, и пригвоздил к позорному столбу всех, кто мешал средневековой истории развиваться в нужном, народно-освободительном, направлении.
После нескольких случаев, когда Клавдия беспричинно не выходила на работу и когда от нее попахивало, Грач доложил в районо о ситуации кому следует. В районе задумались. С одной стороны, Клавдия была дочерью погибшей в бомбёжку секретаря райкома партии Галины Макаровой, которую все помнили и жалели, а её дядя, Иван Макаров – израненный фронтовик, и вовсе был председателем ревизионной комиссии в том же райкоме. С другой стороны, в святилище знаний – школе – дозволялось выпивать ну какому-нибудь шофёру или завхозу, но никак не учительнице, тем более партийной. На всякий случай заврайоно, обставив весь разговор секретностью, справился в области, что делать? – а там, не зная ни Клавдию, ни её мать, ни тем более дядю, его резко одёрнули: раз пьёт – пусть не детей учит, а быкам хвосты крутит. И даже когда заврайоно, смутившись, что разговор пошёл не по той стёжке, заметил ответственному лицу, что у директора дёминской школы есть в этом деле свой интерес – жена его получает в Урюпино диплом учителя, а свободных мест нет, – так и не получил участливого внимания. Молодой начальник, смотревший на собеседника по-ужиному прямо, не моргая, сказал:
– Партия должна быть кристально чистой. И если есть хоть доля сомнения в чём-то – читайте устав партии и поступайте строго по уставу. Там всё написано.
Тут уж заготовленный аргумент про родственника оступившейся Клавдии – председателя ревизионной комиссии райкома Ивана Макарова – тем более оказался неуместным, и заврайоно его так и не озвучил.
– Дурак, – прошептал он, закрывая вторую дверь кабинета. Но встретив испуганный взгляд секретарши, досадливо крякнул, стукнул себя кулаком по голове и тем самым красноречиво показал, кого на самом деле он назвал дураком.
Получив выдавленное им самим же одобрение сверху, Грач немедленно собрал партгруппу школы, и мало-помалу, обрисовывая морально-общественный портрет падшей Клавдии, накалил воздух так сильно, что все стали кричать: одни за Клавдию, другие, в основном женщины-одиночки, против неё. Достав из стола заготовленный лист, Грач твёрдо зачитал проект постановления заседания, где коммунистке Клавдии Михальченко выносился строгий выговор и предупреждение о её несоответствии моральному облику коммуниста.
Хромоногий учитель физики Григорий Анисимов, бывший сбитый лётчик, по обыкновению зайдя к директору, когда все разошлись, – на стопарик, не преминул заметить:
– Ну, Тихоныч, ты как кочет расквохтался, далась тебе Клавдия…
Однако Грач, при случае всегда мирно пропускавший шкалик с товарищем, травивший с ним анекдоты про баб, не стеснявшийся погордиться своими кочетиными победами, на сей раз развернул грудь и выдохнул:
– Мы, Гриша, с тобой победили фашизм – тем более справимся со школьными недостатками.
А Клавдия… Клавдия с двадцати лет была членом партии и в глубине души гордилась этим больше, чем замужеством, а позже даже больше, чем рождением дочери. Ведь дети были у всех колхозниц, а партийные билеты – у единиц. Была и ещё одна причина, почему Клавдия так рано стала коммунисткой. Об этой причине знали не все, сама же она относилась к своей партийности со святой верой, что именно так и должно было быть, и никогда не задумывалась об ином пути в жизни.
А причина была следующей.
…В тот день, воскресенье 23 июня 1942 года, Клавдия, ещё девочка, с утра пошла с мамой на рынок. День был солнечным, безоблачным, сухо жарким. На Ново-Анненский рынок, располагавшийся в центре рабочего посёлка, съехалось с ближних и дальних хуторов и станиц почти всё взрослое население. Колхозники – в основном бабы в туго повязанных белых платочках – на застланных арбах привезли пшено, гречку, муку, сало, топлёное масло и жир, неснятое и портошное молоко; в скотную часть рынка, располагавшуюся по обеим сторонам железной дороги близ переезда, пригнали стада коров. Местная кооперация выкинула керосин, соль и спички. Три дня прошло, как немцы в первый раз бомбили вокзал, и все заспешили сделать запасы, либо поднакопить деньжат. Рынок также заполонили приезжие и военные.