Искусство правды

В фильме Лунгина царь Иван в самом начале фильма предстает глубоким старцем, впавшим в безумие (несмотря на то, что в 1565 году, когда была введена опричнина, государю исполнилось лишь 35 лет). До конца фильма все происходящие события рассматриваются автором только как порождение больного мозга грозного царя, а не как следствие самых разных внешних и внутренних причин и обстоятельств.

Вечно молящийся перед иконами и, тем не менее, творящий страшные зверства Иван, гениально (в том смысле, что сыграл он так, чтобы передать мысль автора фильма) сыгранный Мамоновым, предстает как воплощение какого-то вселенского зла. Сопротивление этому злу, выраженное в подвиге митрополита Филиппа и есть, по-видимому, основная мысль автора, есть то, ради чего он снял картину. Но переборщил, и, не дотянувшись до высот эйзенштейновского «Ивана Грозного», превратил русского самодержца в римского императора Калигулу из одноименного фильма Боба Гуччионе и Тинто Брасса.

Мысль о Калигуле не покидала меня на протяжении всего просмотра фильма. Когда оклеветанных бояр клеймили каленым железом, а затем выдали на растерзание диким зверям, когда царица вместе с опричниками била метлой по лицам несчастных, когда зрителя спускали в пыточные камеры, когда слышен был хруст выворачиваемых суставов и видны реки крови, когда сжигали живьем распоясавшегося юродивого, а «немец» демонстрировал царю палаческие приспособления, невольно вспоминался Древний Рим. Даже «блаженную» девочку-сиротку не пожалели – её убивает медведь тяжелым ударом «железной» лапы. Палачи, убийцы и сумасброды. Иной Руси-России в фильме нет. Есть лишь праведник Филипп, и тот погибает.

Еще одна черта фильма – это желание не осмыслить такое сложное историческое явление, как опричнина, к которому и по сей день нет однозначного отношения, а снять триллер – ужастик, насытив его психологизмами и натурализмами. Кровь и икона – вот главный антураж картины. И действительно, выходя из зала, чувствуешь себя, как будто побывал в аду кромешном.

Складывается впечатление, что в течение тех четырёх лет (со времени введения опричнины и до смерти Филиппа), царь только и делал, что сумасбродствовал и пил людскую кровь. Народ в фильме и вовсе оказался растворён в какой-то темной массе, полностью подчинившись воле безумного царя. И непонятно поэтому, почему в финальной сцене фильма (лучшей, на мой взгляд) этот же самый народ ослушался своего государя и не пришел смотреть на его «веселье» – очередную показательную казнь «изменников», хотя за это ему (народу) полагалось наказание? «Где мой народ?» – спрашивает царь. А вокруг него лишь пустота и одинокая бродячая собака на пустынной улице. Режиссер почему-то не захотел продолжить эту сцену примерно такими титрами: «В 1572 году, после набега крымского хана Девлет-Гирея на Москву царь Иван Грозный отменил опричнину и под страхом смерти запретил даже произносить это слово. Многие опричники были казнены». И у зрителя не было бы такого мрачного отчаяния в душе. Ведь история не прекратила свое течение и после опричнины. И еще 11 будет бушевать Ливонская война, в которой будут и победы, и поражения. И правление царя будет продолжаться аж до 1584 года. Ни о предшествующих введению опричнины событиях (весьма значительных и славных), ни о последующих не сказано ни слова, ни намека не дано. И теперь не шибко образованные взрослые и незрелые ещё юноши и девушки будут считать Грозного исчадием ада. И не вспомнит никто ни о покорении ханств, ни о многочисленных реформах Избранной рады.

Можно возразить, что это не является темой картины, в которой речь идет о противостоянии добра и зла, воплощениями которых являются соответственно царь и митрополит. Но в том-то и дело, что в таком случае целостного образа Ивана Грозного мы не получаем.

Конечно, изрядная доля истины в таком толковании опричного правления есть. Но если опять-таки рассматривать правление Ивана IV в контексте мировой истории, то оценки могут и поменяться. Ведь еще советские историки (например, Р. Скрынников или Д. Альшиц) подсчитали, что при этом царе было казнено от 3 до 4 тысяч человек, преобладающее большинство которых – новгородцы, обвинённые в измене, так как обнаружилась «грамота», согласно которой Новгород намеревался отдаться под власть польского короля Сигизмунда II.

Не будем вдаваться в подробности, а лишь приведем также хорошо уже известные цифры, касающиеся правления современников Грозного, – английского короля Генриха VIII и французского Карла IX. Во времена правления первого из них в Англии было казнено 72 тысячи человек, обвиненных в бродяжничестве. А второй прославился организацией массового убийства протестантов-гугенотов, унесшего за 2 недели около 30 тысяч жизней.

Как говорится, почувствуйте разницу! В каком-то смысле лунгинский царь прав, заявляя митрополиту, что как человек-то он грешник, а как царь – праведник.

Между тем деяния западноевропейских королей не являются основанием ни для англичан, ни для французов считать своих правителей палачами и убийцами. Русские же почему-то иного мнения. Ох уж эти русские, дай только повод покаяться.

Хранитель родины

О творчестве Михаила Елизарова

По-разному можно вести праведный бой с силами тьмы, расплодившимися на нашей земле, мстить за поруганную честь Родины. Можно так, как это попытались сделать Анпилов и Макашов в 1993-м. Но замахнувшаяся рука народного негодования не достигла цели, была остановлена и переломлена коварным и жестоким врагом. Борьба на долгое время затихла, а бойцы русского сопротивления стали искать новые формы противодействия армии тьмы.

В борьбе этой оказались бессильны шествия и митинги, марши и пикеты, акции протеста и парламентские схватки. И тогда место уличных ораторов и думских парламентариев заняли русские писатели. Александр Проханов и Эдуард Лимонов, Сергей Сибирцев и Юрий Козлов, Анатолий Афанасьев и Евгений Чебалин своими текстами нанесли системе столько вреда, сколько не смогли нанести ни многотысячные демонстрации, ни потоки дежурных анафем оппозиционных лидеров, сказанных ими в телеэфире. Одним из таких бойцов духовного сопротивления является Михаил Елизаров.

Русский писатель из Харькова ворвался в мир литературы и показал своими произведениями, как можно сделать слово опаснее автомата. Против слова можно бороться только словом, а у идеологов системы подходящих словесных контраргументов для таких писателей не нашлось. Недоступны они её пониманию.

В своей дебютной повести «Ногти» Елизаров рассказал трагическую историю о двух врожденных уродах, обреченных в силу обстоятельств своего рождения и особенностей анатомии и физиологии на пожизненное одиночество. Герои сталкиваются с жестокостью и цинизмом окружающих, пытаются встроиться во враждебный мир постсоветской реальности. Судьба порой улыбается им, они оказываются пригреты могущественными покровителями и даже лучатся в свете славы. Но несмотря на все это, героям Елизарова не находится места в жестоком и агрессивном мире. Они обречены на одиночество и скорую гибель.

Рассказ «Госпиталь» – не только интересное чтиво, но и прекрасное пособие при анализе катастрофы 1991 года, событий, которые ещё не одно десятилетие будут привлекать внимание писателей и политологов.

Действие разворачивается в военном госпитале, куда главный герой, от имени которого идет повествование, попадает, дабы «откосить» от армии. «Госпиталь переполнен… на двух спальных местах размещаются по трое». Действует система неуставных отношений: «дембеля и «деды» спят на панцирной сетке, «черпаки», «слоны» и «духи» посередине, на железном стыке». Жёсткой «дедовщины» нет, хотя субординацию, так или иначе, соблюдают все. Одним словом, всё как везде, в любой советской воинской части. Деревенский парень с Украины Шапчук, прозванный Шапкой, даже позволяет себе несколько покапризничать, прежде чем выполнить приказ «деда»: «Hi, я не буду…Нэ хочу». Но после легкой оплеухи выполняет приказание заправить кровати. Боец Мамед Игаев, прозванный за «веревочную худобу и чернявость» Фитилём, знает по-русски только одну фразу: «Служу Советскому Союзу!» Причем звучит она у него так: «СлжсвтскмСэз!» Уже одним только этим он веселит и располагает к себе старослужащих. Бойцы Яковлев и Прасковьин потешают «дедушек» тем, что работают в сложном разговорном жанре, нечто вроде давно забытых сегодня Тарапуньки и Штепселя. Все как-то приспосабливаются к новым условиям, в которых приходится существовать.