Страница 7 из 9
При этом Берлин, храня память о произошедшем, умело держит баланс. С одной стороны, не впадает в советский обезличенный гигантизм, когда конкретные жизненные истории конкретных людей подменяются обобщенным бездушным изваянием. Есть, конечно, в городе советские памятники, например в Тиргартене и в Трептов-парке, но это не правило. С другой стороны, свои рубцы Берлин не выпячивает, не жалуется и не ноет. Последним, скажем, грешит Варшава, где и шагу не ступить, не нарвавшись на табличку а-ля «Здесь гитлеровцы постреляли таких-то поляков» или просто стену с заботливо не заделанными пулевыми отверстиями в штукатурке. Память эта необходимая, понимаю, но настроение у фланёра невольно случается тоскливое. Даже самый известный берлинский шрам сейчас все чаще подается как энтертейнмент, а не как незаживающая рана, коей он, безусловно, является.
Есть разряд книг, которые я называю философией для одноклеточных. Снобизм снобизмом, но некоторые из них я все же почитываю. В одной такой читателю предлагалось выполнить упражнение под названием «Карта зависти» – перечислить, кому и почему он завидует. В качестве примера давалась такая строка: «Кому завидую – Иосиф Бродский; почему завидую – великий поэт». Этот пример мне запомнился, и я стал думать, завидую ли Бродскому. На первый взгляд вроде бы нет. В том, что он гениальный поэт, уж точно. Однако после пары дней раздумий в фоновом режиме я обнаружил, что все же кое в чем завидую: у Бродского был его Питер, поэт в нем родился, боготворил его и пронес это чувство к родному городу через всю жизнь. А мне такого чувства суждено не было. Всю жизнь я живу на Урале: родился и вырос на западном склоне хребта, последние годы живу на восточном. Оба города, которые я называю родными, никогда не вызывали у меня особенных чувств. Хорошо ли мне в них живется? Не знаю. Я эти города не чувствую, я просто в них обитаю, потому что такова данность: судьбой было решено, чтобы я родился именно тут. И я завидую Иосифу Бродскому в том, что ему посчастливилось (удалось?) почувствовать и полюбить свой город, а я этого не сумел.
Первым городом, который продемонстрировал мне, что между человеком и местом может обретаться глубинная связь, стал Берлин. Я почувствовал это еще в первой поездке: уже тогда мне отчетливо захотелось вернуться, хотя я долго не мог расшифровать почему. Мой интерес и тяга к городу не были предметными, Берлин не очаровывает какой-то одной своей стороной. Как, например, очаровывает имперской музейностью Вена (вот она, кстати, капризная – пережиток долгого царствования), как очаровывают картинной уютностью альпийские городки Швейцарии и Словении; как обволакивает кулинарными ароматами курортное Средиземноморье. Что-то похожее на берлинский магнетизм я ощутил еще раз лишь однажды – в Одессе, однако между этими стремлениями проявилась заметная разница: в Одессе хотелось пожить (отмеренный период), в Берлине же – жить (без заданного ощущения конечности).
Теперь я хочу понять, взаимно ли это влечение.
Штрихи к портрету уездного города К.[1]
Я стою в метре от дождя. Он всегда идет в этой комнате: из углов сводчатого потолка летят крупные капли, даже если на небе ни облачка. Это прошлогодний дождь. Тяну руку, ловлю влагу, подношу к лицу – вода настоящая. Она оказывается холодной, чистой, без примесей, цвета и привкуса – короче говоря, совершенно обыкновенной; разглядеть в ней прошлое мне никак не удается. Поэтому мой интерес угасает: история не существует вне индивидуальностей, будучи отфильтрованной и генерализованной, она становится прозрачной и совершенно безвкусной.
Мы в Эфирном гроте Кунгурской ледяной пещеры. Капе́ль здесь не прекращается тысячелетиями, вода падает из так называемых органных труб – специфических образований в сводах. Толща породы над нашими головами около 60 метров, и воде, чтобы просочиться сквозь этот гипс в грот, требуется 300 с лишним дней. Вдоволь нарадоваться прошлогодним осадкам удается не всем: весной поток желающих ознакомиться с карстовым чудом природы особенно интенсивный, экскурсионные группы следуют одна за другой вплотную. И мы спешим за нашим проводником к Большому подземному озеру знакомиться с крангониксами Хлебникова – пещерными рачками-бокоплавами.
Еще в поезде перед Кунгуром мы принялись гуглить уютное место, в котором можно было бы перевести дух по приезде, пополнить баланс глюкозы и кофеина в организме и скорректировать дальнейшие планы. Обнаружилась милая кофеенка – арт-чердак одного из особняков; за стойкой владелец – атлетический мужчина раннесредних лет, с модной стрижкой. Кофе подал недурной. По стенам помещения развешаны фото: на одной – цветные изображения всевозможных климатических зон и природных чудес (сняты хозяином заведения в путешествиях), на другой – черно-белые снимки из истории Кунгура. Я приметил знакомый вид, в кадре вековой давности он был торжественней:
– О, а мимо этого храма мы, кажется, сейчас шли! Только он почему-то колючкой был окружен…
– Это раньше большой комплекс был – Иоанно-Предтеченский женский монастырь. А в 1930-х на его территории устроили исправительную колонию. Никольский храм, на который вы показали, восстанавливают уже лет десять, а вот церковь Иоанна Предтечи до сих пор стоит за тюремной решеткой раздолбанная – не то склады там, не то мастерские. Последних зэков ведь только прошлым летом вывезли. А улица, на которой тюрьма стоит, знаете как называется? Свободы.
Кунгур, без сомнения, кошачий город – для среднеуральского климата это странновато. Вальяжные шерстяные хищники попадались нам на каждом шагу – они выбирались на теплое весеннее солнце и порой устраивались греться в самых людных местах: на ступеньках перед входом в аптеку, на перилах у супермаркета, на свежеприпаркованных автомобилях. До людей им дела не было: это собаки воспринимают нас в категориях «свой»/«чужой», для кошек мы либо обслуживающий персонал, либо пустое место.
Образ кота, гуляющего самого по себе, Кунгуру идет – город всегда был вольным. Основанный купцами в середине XVII века на Великом Сибирском тракте (для этого выкупили земли у местных татар), он даже в период массового металлургического освоения, начавшийся на Урале через полвека, не знал рабского труда приписных рабочих. Здесь торговали: кунгурские ярмарки славились на всю страну, а в XIX веке город звали чайной столицей империи. Говорят, в то время кунгурские купцы контролировали 60–80 % чайной торговли в России: опт из Китая шел через Кунгур, в городе партии дробились на чаеразвесочных фабриках и перепродавались мелким лавочникам.
Оттого в Кунгуре чтят не отцов-основателей, а чаеторговцев позапрошлого столетия, и пуще всего – Алексея Губкина, на свои деньги открывшего в родном городе дом призрения бедных детей и техническое училище. Другой кунгурский любимец – чайный и сахарный купец Михаил Грибушин, занимавший в том числе и пост городского головы, за свой счет (совместно с Кириллом Хлебниковым) основал Михайло-Кирилловский сиропитательный дом. Казенных денег на социальные нужды разве дождешься…
Однако любимым способом самоутверждения купечества во все времена было возведение храмов. В конце XIX века выдающийся российский купец тюменского происхождения, меценат, путешественник и публицист Николай Чукмалдин писал в «Екатеринбургской неделе»:
«Кунгур с 20 тысячами жителей имеет чуть ли не 20 церквей, до такой степени богатых и украшенных, каких едва ли где встретишь в другом уездном городе. И в том же Кунгуре нет и помина о местном театре. Там зачастую в купеческих домах, в 9 часов вечера ворота заперты на замок. Жизнь в Кунгуре течет с преобладающим направлением религиозной и семейной стороны, едва ли где повторяющейся. Кунгурские крестные ходы, совершаемые периодически, по своей торжественности, многолюдности и подъему религиозного настроения представляют собою из ряда вон выдающееся явление».
1
Опубликовано в журнале «Эксперт Урал». № 27 (651). 29 июня 2015.