Страница 6 из 10
– А то что? Ты, действительно, считаешь, что сможешь меня не запустить? Ты думаешь, что я сейчас готова развернуться и уйти снова под этот ливень? Убери руку и дай мне пройти…
– А то что? Да, я уверен, что дальше моей руки ты не пройдешь.
Не тут-то было, мои слова не подействовали так устрашающе, как я старалась их произнести, они вообще никак на него не подействовали. Но если я отступлю сейчас, то навсегда останусь на коленях в той луже, и уже никогда, никогда не смогу подняться…
– Мне плевать на то, в чем ты уверен… посмотри мне в глаза и найди в них что-нибудь, что я могу еще потерять… Если не уберешь свою костлявую ручонку, я выцарапаю тебе глаза или еще хуже перегрызу тебе горло, но не здесь и не сейчас… потом… когда ты не будешь этого ждать, и твоя в принципе уже далеко не смазливая мордашка превратиться просто в месиво… Готов проверить? – видимо что-то действительно было в моем взгляде, или мои слова вдруг обрели величайшую силу убеждения, но его рука начала медленно сползать вниз.
– Ладно иди, боллльная… Тебе просто повезло, что у меня хорошее настроение…
Он еще выкрикивал что-то в след, но мне, пробравшись внутрь, уже стало наплевать на все вокруг. Я летела со всех ног, рискуя снова упасть на глазах у слонявшихся туда-сюда учеников, ожидающих звонка на урок. Перепрыгивая через две-три ступеньки вниз за раз, я влетела в небольшую комнатку, скорее даже коморку.
В ней не было окон, не было мебели, кроме небольшой самодельной кушетки вдоль стены и старой тумбочки, на которой стояла также самодельная лампа и освещала площадь вокруг в радиусе буквально на полметра, не более. Комнатка была узкой, такой, что если рядом с кушеткой поставить еще одну такую же, то две кушетки занимали бы место от одной стены к другой, прижатые вплотную друг к другу. Вместе с тем комната была довольно продолговатой. Если на одной ее половине размещался этот самодельный лежак с тумбочкой, то другая ее половина была загромождена всяческим «дворничьим» инвентарем. Да, это была рабочая коморка нашего школьного дворника, Тети Нади, она же была по совместительству и сторожем.
Коморка была пуста, кушетка была небрежно заправлена каким-то грязным одеялом. Ничего из того, что в обычной ситуации у меня могло бы вызвать лишь отвращение, ни грязь вокруг, ни затхлый запах, меня не волновали вовсе. Я сбросила на край кушетки мокрую до ниток куртку, уселась рядом и подняла, согнув в коленах, ноги, чтобы упереться к ним лицом, закрыть себя со всех сторон руками. Не знаю сколько времени я так просидела, но потихоньку напряжение, сковывавшее меня всю изнутри, стало меня отпускать, и я дала волю своим чувствам. Первым делом снова слезы покатились по щекам, жгучие слезы набирали свои обороты и лились, не останавливаясь. Я плакала навзрыд, заглушая своим ревом все вокруг, не слыша никаких других звуков, кроме того, что вырывался из моей груди.
Я вздрогнула, ощутив чье-то прикосновение по спине, резко подняла голову и увидела Тетю Надю. Она сидела рядом и молча гладила меня с той нежностью, с которой только были способны ее огрубевшие от тяжелой работы руки. Мы не были близки, как могло показаться вначале. Я была обычной ученицей, которая также, как и все, проходила мимо нее, иногда даже не замечая вовсе. А порой, погруженная в свои мыли, я просто наблюдала за ней из окна. Но никогда я не думала о ней как об отдельной личности. Для меня она была лишь неотъемлемой частью школы. Я знала про ее комнатку, расположенную в подвале здания, и сегодня оказалась там впервые. Что-то на уровне животного инстинкта самосохранения привело меня сюда. Почему-то, мне казалось, что именно здесь мне будет безопаснее и спокойнее всего.
– Поплачь, тебе станет легче, – на удивление она говорила очень мягким и тихим голосом, и взгляд ее был таким добрым, таким полным нерастраченной любви.
Если бы у нее была семья, дети, внуки, она была бы идеальной бабушкой. Той бабушкой, к которой всегда хочется прижаться, и от тепла которой можно забыть про все проблемы на свете. Я знала, что она одинока. Знала, что у нее никого родного на этом свете нет. Вспомнив об этом, я на минуту забыла о своих переживаниях, и мне стало ее таааак жаль… И я ее обняла… мы сидели так какое-то время, пока я не поняла, что нам обеим так сидеть вовсе не удобно, хотя она молча сидела и не пыталась отстраниться. Наконец, я отодвинулась и положила голову ей на колени, она начала гладить меня по волосам. Слезы еще текли из глаз, но это были уже остатки истерики, я закрыла глаза и начала успокаиваться. Энергия доброты, которую она излучала, постепенно влилась в меня, и я уже не чувствовала мир вокруг таким жестоким и мрачным.
– Можно я еще побуду здесь немного? У меня колготки порвались… – боясь услышать отказ, я не решалась взглянуть ей в глаза, уставилась на пол.
– Оставайся, девочка моя, столько, сколько тебе нужно. Я схожу за нитками, заштопаем твои колготки, будут как новенькие, – тетя Надя попыталась улыбнуться, и у нее это совсем не получилось. – Только знаешь… мне… нужно сказать твоей маме, что ты здесь… она волнуется….
Мама… Как же я могла забыть про нее? Она просила принести тетрадки, которые забыла дома, вот балда… А если она сюда придет и увидит меня такой? Она увидит эти дырки на колготках… нет… только не это… а как же тетрадки? Ей тогда придется снова сидеть полночи и работать…
– Хорошо. Передайте ей, пожалуйста, вот это, – я вытащила из сумки тетради. Как хорошо, что они не пострадали. Хоть что-то хорошее за сегодня. – И еще…, передайте ей, пожалуйста, чтобы не волновалась, что со мной все в порядке.
Тетя Надя ушла. Я снова осталась одна со своими мыслями и новыми тараканами. Но одна я была совсем не долго. Внезапно дверь сильно распахнулась и влетела моя мама. Она начала трогать меня везде… Было больно, когда она прикасалась к локтям и коленям, но я мужественно терпела и не показала свою боль, вернее, я так думала, что не показываю, как мне больно. Потом она начала меня целовать, обнимать, снова целовать, и так много-много раз.
– Я искала тебя по всей школе… Они сказали, что ты сильно упала. Ты цела? Где болит? Почему ты не пришла ко мне сразу? Я же твоя мать! Почему ты не пришла ко мне? Кроме тебя у меня ведь никого нет! Почему ты молчишь?
– Потому что ты не даешь мне произнести ни звука. Я не могла прийти к тебе…
– Но сюда же ты смогла прийти! Почему ты предпочла это место мне?!
Повзрослев, я сейчас понимаю смысл всех этих вопросов. Моя мама была уязвлена до глубины души. Ее захлестывала обида за то, что я не обратилась за помощью к ней. Она меня ревновала… Но тогда, еще совсем не опытной девчушкой, я не понимала… ничего не понимала. И даже больше… я злилась, что она никак не может понять меня. Как я могла подняться к ней в учительскую в тот день? Все, абсолютно все говорило против меня. Грязная порванная одежда, грязное лицо, грязная обувь – я нарушила огромное количество запретов, я – дочь учителя этой самой школы. Люди, не только коллеги–учителя, но и некоторые родители, и их знакомые, и так шушукались у нее за спиной. Ведь у нее такой муж… а тут еще я…. Меня бесило, что она не видит столь очевидных вещей, что она до сих пор прячется за пеленой своих розовых очков, что она просто не хочет ничего замечать…
– Сюда смогла, и если Тетя Надя разрешит, буду ходить… а к тебе не захотела и не захочу! … я вообще не хочу быть там, где ты! … я… – я хотела высказать свое возмущение, как может моя родная мать ждать от меня еще больших унижений и позора, как она не может понять, что я уже стою на краю пропасти, куда целенаправленно улетают мои гордость и достоинство и тянут меня за собой, но слова застряли в глотке.
Я увидела, как исказилось до неузнаваемости мамино лицо. Это была резкая перемена во всем, в глазах, в ноздрях, в уголках губ, абсолютно во всем произошла молниеносная деформация. Такое бывает, когда человек испытывает внезапную боль, или чувствует отвращение от чего-то увиденного, или застывает в ступоре от чего-то ужасного. В этот момент окружающие, видя подобное выражение лица, готовятся услышать какой-нибудь душераздирающий крик. Но моя мама не произнесла ни звука… ее лицо выражало нестерпимую боль, отвращение и ужас от услышанного одновременно, и она молчала…