Страница 42 из 49
При сем осмеливаюсь препроводить еще несколько отрывков из Дневника.
Да благословит Бог Ваше путешествие обратно на родину[233]. Итак, увы, не дождусь ни слова! Грустно так, что и сказать не могу.
Вашего Величества с беспредельною и благоговейною преданностью
24 сент[ября] 1885 года
В «Руси» [И. С.] Аксакова появилась очень умная статья, приписываемая теологу философу Влад. Соловьеву[234] по поводу опубликованной Министерством народного просвещ[ения] экзаменационной программы для университетов и специально для юридического факультета. Тут пришлось коснуться вопроса о Самодержавии. Эта часть программы написана Катковым. А в pendant[235] к этому вопросу в той же программе, но по церковному вопросу, помещены не совсем ловкие строки о Церкви. Все это вместе дало повод автору статьи «Руси» направить несколько стрел по адресу Каткова – хотя о нем не упомянуто, – и возбудить вопрос: насколько нынешнее устройство нашей Православной Церкви соответствует своему идеалу, и затем другой вопрос: насколько уважение к Самодержавию обязывает признавать неприкосновенными и авторитетными действия и деятельность подчиненного Государю правительства?
Во всяком случае, статья эта заслуживает прочтения. Она не из дюженных!
В «Моск[овских] вед[омостях]» появилась в высшей степени замечательная статья, посвященная рассказу о том, какой участи подверглись крестьяне одной волости (кажется, Тверской губ.) за то, что 10 лет боролись с анархистами, засевшими в их местности и свившими гнездо, из которого вышли цареубийцы. Дело это печально кончилось для крестьян. Привожу выдержки из этой статьи в том виде, в каком они были помещены в «Гражданине». Но тут интересен факт: как относились к этой борьбе губернаторы и судебное ведомство? Вот что грустно. Администрация давала руку судебному ведомству, чтобы прямо и косвенно мешать крестьянам торжествовать в борьбе с крамольниками.
Мне бы казалось, что такое дело, или обещающее на суде разоблачений имеющих волновать умы, или свидетельствовать компрометирующе об администрации, в интересах престижа власти, и в особенности для предупреждения новых волнений между крестьянами, – следовало бы немедленно прекратить, и если бы это сделано было по Высочайшей воле, оно бы имело сильное и благотворное действие.
Привожу эту статью[236].
Делаем выдержки из замечательного сообщения «М[осковских] вед[омостей]» от 17-го сентября:
«Заговор против жизни Государя употреблял в дело весь арсенал революционных идей, вербуя ими своих агентов и исполнителей. В ход были пущены и доморощенный нигилизм, и привозной социализм, и новоизобретенный анархизм. Казалось, можно было ожидать с часу на час взрыва.
Всем памятно, как едва заметными переходами сливалось у нас не только нелегальное с легальным, но изменническое с официальным. В это время твердым и вполне здравомыслящим человеком был русский мужик. Пропаганда смущала нашу интеллигенцию, вербовала студентов, гимназистов и гимназисток; но все ее усилия проникнуть в толщу народа оставались напрасными. Бог знает, что было бы, если бы не здравомыслие мужика. Он вынес на себе всю эту страшную суматоху. Только надолго ли хватит его, если бы, чего Боже упаси, продолжались наши нестроения? Иной раз очень нелегко доставалось тем добрым людям в наших весях, которые, в простоте своего сердца, принимали вправду долг присяги и, не ограничиваясь простым отпором преступной пропаганде, возмущались духом и вступали в борьбу с ней.
Вот сущность дела крестьян Б-ской волости.
Как в этой волости, так и в соседних, около 1877 и 1878 гг. одно лицо, бывшее до того адвокатом в одном из губернских городов, сделалось уездным предводителем дворянства и поселилось в своем имении, верстах в шести от села Б.; около этого же времени новые лица заняли места и непременного члена в уездном крестьянском присутствии, и станового пристава. У ex-адвоката, ставшего предводителем, оказался живущим шурин Б-ского священника, привлекавшийся к следствию еще по Каракозовскому делу[237]. Первым делом новых властей было назначение волостных писарей. В одну волость был назначен писарем будущий цареубийца Соловьев, под вымышленной фамилией Почкарева; но местному волостному старшине и священнику удалось выжить от себя этого молодца, и тогда бывший адвокат взял его писцом к себе. В другую волость на должность писаря поступил Богданович (Кобозев), под именем Витевского; в Б-скую волость был рекомендован Страхов.
В Б-ской волости был одиннадцать с половиною лет старшиной С.; он отказался принять Страхова в писаря, но вслед за тем начались придирки к нему предводителя и непременного члена, и С. должен был выйти в отставку; новый старшина взял Страхова с его сестрой Марьей и помощником Ширяевым, и стал плясать под их дудку: пошла смена волостных судей и выборщиков (по одному от десяти дворов), для подбора взамен их новых, во вкусе волостных писарей. Назначение Богдановича-Кобозева писарем в соседнюю волость тоже сопровождалось сменой старшины и даже отдачей его под суд. При большой местной земской больнице (содержание коей обходится тысяч в десять или более в год) весь персонал оказались все одной и той же партии. Все члены партии держались дружно, устраивали сходки, между прочим, в селе Б., на которых и уездные власти, и предводитель обходились с волостными писарями запанибрата.
Раскинув свою сеть на несколько волостей, шайка начала свою пропаганду раздачей известных книжек и внушениями народу, что власти не будет, а будет равенство, свобода от податей и т. д. Тем из крестьян, которые возмущались подобными проповедями, делались всякого рода притеснения. Урядники, неблагосклонно относившиеся к пропагандистам и их подручникам, один за другим сменялись и переводились в другие местности.
Крестьяне пошли, прежде всего, по соседству к предводителю с жалобой на распространяемые социалистами толки о переделке земель, о неплатеже долгов, о замене властей общественными управлениями… “Сидите смирно, вас не трогают, – ответил им предводитель дворянства, – а будете копошиться, вас волостной суд будет драть” (!!!).
После такого ответа предводителя, крестьяне идут в уездный город к исправнику, к непременному члену, к жандармскому капитану – результат тот же. Исправник выгоняет жалобщиков чуть ли не в шею, со словами: “Драть вас надо”. Непременный член принимает их ласково, но уговаривает сидеть смирно. Жандармский капитан тоже принимает их ласково, затем приезжает через месяц в соседнее село, вызывает туда в становую квартиру С. и Х. и там уговаривает их “честью” дело бросить и жить мирно (это с будущими-то цареубийцами!). “Если вам убытки какие, – говорил при этом представитель тайной полиции, – мы все вам готовы сделать”.
Потерпев неудачу в уездном городке, крестьяне обратились в губернский. Написали два прошения: одно губернатору, другое губернскому жандармскому начальнику. Губернатор оставил жалобу без последствия; ответ на нее в этом смысле был прислан в волостное правление и читался публично, что дало только повод к насмешкам над жалобщиками, которых увлеченные пропагандистами глупцы стали дразнить, говоря, что им “нос натянули”.
Но жандармским начальником, по-видимому, заявления крестьян были приняты во внимание; о поселившихся в упомянутых волостях под чужими именами господах пропагандистах стали, должно быть, наводиться справки, о чем они, при их коротких связях с властями, не замедлили осведомиться. Волостные писаря поспешили скрыться при помощи своих сторонников, снабдивших их в дорогу всем необходимым; точно так же были выпровожены и фельдшера земской больницы. А месяца через полтора после побега бывших волостных писарей, один из них, Соловьев, стрелял в покойного Государя…
Писаря бежали, но их покровители, местные заправители дела остались; остался и подобранный состав волостных и сельских управлений. Жалобщикам на пропагандистов приходилось терпеть: одних сажали под арест, к другим применялось право волостного суда наказывать розгами до двадцати ударов. Один из местных зажиточных торгующих крестьян Х. тоже был приговорен к телесному наказанию, и лишь с трудом удалось ему избежать розог, после ходатайств, обошедшихся ему рублей в триста. Затем стали составлять приговоры об удалении жалобщиков из общества.
Несколько крестьян решились отправиться в Петербург искать там себе защиты, но в первый раз не доехали и вернулись с дороги, послав свою жалобу по почте на имя генерала Гурко; дошло ли их прошение – они не знают.
Но вот приезжает сенатор ревизовать губернию. Узнав о том, несколько крестьян едут к нему с запиской о социалистской пропаганде в их местности. Сенатор выслушивает крестьян, обещает приехать на место, велит ждать. Ждали, но не дождались. Вместо сенатора приезжает один из его чиновников. Обращаются к этому чиновнику, рассказывают ему все вышеизложенное. “Неужели все это правда?” – говорит он, возмущенный рассказанными фактами… Тем не менее, сенаторский чиновник уговаривает крестьян “оставить дело: у них-де теперь все тихо”… Тихо, а через три дня после того пришла весть, что Государя убили?
“Что, взяли?” говорили при этом крестьянам их супротивники: “ездили, хлопотали, а Государя не спасли. Делается по-нашему, а не по-вашему”.
Тогда, наконец, пять человек поехали в Петербург и явились в канцелярию бывшего тогда министром внутренних дел Лорис-Меликова, откуда были препровождены к тогдашнему петербургскому градоначальнику Н. М. Баранову, который допросил их всех по одиночке и, в ожидании резолюции, велел ходить к себе каждый день. Через восемь дней крестьянам было сказано, чтоб они ехали домой, что, по воле Государя Императора, для расследования их дела назначена особая комиссия.
Действительно, месяца через два прибыла на место комиссия. Дознание продолжалось 18 дней. Затем крестьяне имели счастие услышать, что они правы в своем деле, что все ими заявленное подтвердилось и что дело пойдет в Министерство юстиции.
Но и после расследования комиссии никаких перемен к лучшему в ходе местных дел не произошло. Положение крестьян-жалобщиков стало еще тяжелее, всякие каверзы против них только усилились. Терпеть и ждать стало невозможно. Несколько человек и в числе их бывший преображенский гвардеец вновь едут в Петербург искать защиты. Являются, прежде всего, к одному высокостоящему лицу, под начальством коего служил прежде преображенец. Заявления крестьян были выслушаны, после чего крестьяне были препровождены к тогдашнему министру внутренних дел, графу Игнатьеву, который все у них выспросил, велел написать, с их слов, протокол и пригласил, по их просьбе, Писарева, расследовавшего дело, которым при этом была подтверждена справедливость крестьянских заявлений.
Эта поездка крестьян в Петербург не осталась без результатов: вскоре за тем и губернатор, и уездный предводитель, и непременный член, и жандармский капитан, и исправник, и становой были сменены (говорят, будто исправника приютил в своем имении смененный губернатор, а становой состоял помощником исправника в другом уезде той же губернии). Но всеми этими мерами укоренившееся зло не могло быть исправлено. Покровитель Соловьевых, Богдановичей и Страховых, ex-адвокат перестал быть предводителем, но остался влиятельным соседом в пяти, шести верстах; остались на своих местах и прежние, воспитанные своими руководителями, сельские власти. Притеснения крестьян-жалобщиков продолжалось по-прежнему. Волостной суд стал бить их по карману, налагая на них пени и присуждая их ко взысканию, а на волостной суд управы нет. Излюбленные Соловьевым и компанией судьи могут делать что хотят: это-де суд крестьянский.
Терпели около года, а затем поехали с просьбой уволить старшину к новому губернатору. Губернатор принял их сурово.
Встреченные в своем селе злорадными насмешками торжествующей партии, жалобщики, летом 1882 года, вновь поехали в Петербург, но толку не добились. Вскоре, по возвращении домой, они вновь обратились к губернатору, посетившему их местность. Жалобщики подали ему прошение с изложением всего дела и всех притеснений. Не прочитав прошения и до половины, губернатор вышел из себя, разорвал просьбу на четыре куска и бросил при всех под ноги.
После этого крестьянами было послано по почте из Москвы новое прошение к министру внутренних дел, последствием чего было предписание сменить старшину Б-ской волости. Смененный старшина продолжал, однако, оставаться при должности почти до лета нового года и против правил принял на себя руководство новыми выборами. На это была принесена жалоба в уездное присутствие, но тотчас же возвращена без последствий. В результате оказалось, что выбраны прежние выборщики и прежние судьи, старшиной стал его первый кандидат, а первым кандидатом второй. В общем, состав сельского управления остался почти тот же, который был подготовлен проживавшими в той местности около года прежними бежавшими волостными писарями и их компанией.
Перед выборами в волостном правлении произошел пожар, точнее, три одновременные пожара: сгорели бумаги на столе и на шкафах в трех противоположных местах, причем один огонь с другим не соединялся.
Это было точно. Что же? Кончилась ли этим мартирология крестьян Б-ской волости? Четыре с лишком года они сначала боролись с злоумышленною пропагандою, а затем тяжко поплатились за свою ревность в борьбе. Каково было людям зажиточным в крестьянстве, уважаемым в своем околотке, находиться в ежеминутной опасности быть засаженными в тюрьму, осрамленными телесным наказанием, исключенными из общества? Чего стоили им поездки в столицу, обивание порогов у разных властей, причем им приходилось бросать свои дела, нести тяжелые для крестьянина издержки, терпеть убытки! Вся беда в том, что эти люди вправду понимали долг верности Царю. Следовало бы ожидать, что, наконец, их оставят в покое, что впредь не будут уже придираться к ним и тормошить их. Но вот что было далее.
Вышеприведенный рассказ появился в “Московских ведомостях” за десять дней до коронации. Некоторые из крестьян Б-ской волости, именно те самые, которых рассказ этот главным образом касался, рвались быть в эти торжественные дни в Москве и для этого обращались к волостному писарю за паспортами. Были, должно быть, опасения, чтоб они чего-нибудь еще не наговорили; паспорты волостным писарем не выдавались им под тем предлогом, что в волостном правлении не имелось паспортных бланков. Произошла размолвка, причем два брата крестьянина, просившие паспорт, обозвали писаря “социалистом”, за что тот подал на них жалобу мировому судье, который приговорил их к денежному штрафу и аресту, а мировой съезд, куда обе стороны апеллировали, усилил меру наказания, приговорив их к аресту на два месяца, хотя обвиняемые не отрекались от употребленного ими выражения и, опираясь на трех свидетелей, показали, что писарь, услышав о желании их ехать в Москву на торжество коронации, произнес слова, заключавшие в себе оскорбление Величества. Дело пошло на кассацию. Сенат, отменив решение мирового съезда, передал дело в общие судебные места с тем, чтобы, буде следствие обнаружит к тому основание, подвергнуть обоих братьев-крестьян суду за ложный донос. Первым делом следователя было засадить обоих братьев в кутузку!!..
На следствии оба брата настаивали на своем показании и дополнили его новыми о связи означенного писаря с Соловьевым, Страховым, Богдановичем (Кобозевым), ссылаясь при этом на свидетелей. Свидетели эти спрошены не были, показания их не были приняты; судебная же палата, вместо того чтоб усмотреть виновность писаря или же предать обоих братьев суду за ложный донос, утвердила обвинительный акт, коим предаются суду их свидетели за лжесвидетельство, а сами они за подговор ко лжесвидетельству.
Но если было лжесвидетельство, то значит был ложный донос. Почему же палата не предала обоих братьев суду за ложный донос? Быть может они доказали бы на суде, что донос их не был ложный и что они действительно имели основание назвать писаря “социалистом”, именно в том преступном смысле, в каком они это слово разумели. С другой стороны, есть хоть тень справедливости, сообразно ли с значением суда признать людей виновными в преступном деянии без судебного рассмотрения и не выслушав их защиты? Не тем ли гордятся нынешние судебные учреждения, что они доставляют всякому обвиняемому право защиты и без суда [не] обвиняют? Свидетели подверглись бы ответственности, когда прежде была бы доказана ложность самого факта. А если то, что показывают оба крестьянина, оказалось бы в сущности правдой, то где же преступное лжесвидетельство?
Обращаемся к здравому смыслу всякого беспристрастного человека: есть ли вероятие, что толковые крестьяне, безо всякого основания и повода обругали бы в сердцах кого-нибудь “социалистом”? Почему “социалист”? Но, скажут, они могли по личной злобе оклеветать человека ложным доносом. Нет, они бросили в него это слово не пред властями и не на суде, а в личной размолвке. Это не было доносом; это могло быть только оскорблением. Но какой смысл браниться безо всякого повода “социалист”? Стало оно доносом только будучи подтверждено ими на суде, к которому они были привлечены своим противником. Не очевидно ли, что прежде чем их свидетелей обвинять во лжесвидетельстве, нужно было рассмотреть на суде дело о ложном доносе?
Что же делает обвинительная камера? Прежде чем установлен главный факт обвинения, она обезоруживает подсудимых, отнимая у них свидетелей, которых сажает вместе с ними на скамью подсудимых. Если бы оказалось верным, что эти крестьяне убеждали свидетелей не кривить душой и показывать правду на суде, то разве это было бы преступным деянием?
Дело это вскоре должно рассматриваться в одном из окружных судов. Вот суду случай показать, что он умеет быть справедливым. Суд может, и должен, дать защите обвиняемых полный простор. Они не могут иначе оправдывать себя, как обвиняя своего противника. Не они привлекли его к суду; он преследует их. Пусть же суд даст им возможность изобличить его, если они обладают для этого уважительными доказательствами. Но есть ли раскрытие правды главное назначение и истинная задача суда?
Бог знает, впрочем, какое последует решение. Быть может этих людей, столько лет и с таким самопожертвованием, без всяких видов на какие-либо поощрения и награды, как это бывает в сферах повыше, – людей боровшихся в своей маленькой местности со злом, от которого страдала вся Россия, может быть их сошлют “в места не столь отдаленные”. Смеем думать, что судьба этих маленьких людей не безразлична для правительства. В их лице оно, именно оно, потерпит поражение и очень чувствительное».
233
Александр III с семьей в это время отдыхал в Дании и вернулся в Петербург только 9 октября. См.: Придворная хроника // Московские ведомости. 1885. № 282. 12 окт.
234
Мещерский имеет в виду статью «Государственная философия в программе Министерства народного просвещения» (Русь. 1885. № 11. 14 сент. С. 5–8), подписанную П. Б. Д. и действительно принадлежавшую перу Вл. Соловьева.
235
в продолжение (фр.).
236
Ниже приклеена газетная вырезка (Гражданин. 1885. № 75. 22 сент. С. 3–6). Мещерский перепечатал (c купюрами) передовую «Московских ведомостей» (Москва, 16 сентября // Московские ведомости. 1885. № 257. 17 сент. С. 2). Заглавие добавлено Мещерским.
237
Дело Д. Каракозова, покушавшегося на императора Александра II 4 апреля 1866 г., расследовалось особой Следственной комиссией под председательством гр. М. Н. Муравьева, затем рассматривалось Верховным уголовным судом, по приговору которого 3 сентября 1866 г. Каракозов был повешен.