Страница 7 из 13
Рано ушел в общежитие, вырвался на свободу, мог и вагоны разгружать, да и другие быстрые заработки как будто сами шли в руки. У него были хорошая голова, возможность учиться и одновременно плавать в бурных водах бизнеса начала девяностых. Его непокорность сослужила хорошую службу: быстро образовалось собственное дело. По привычке на этом не остановился: как будто подрабатывая, освоил навыки консультанта в области политических технологий – хороший способ побывать возле власти для тех, кто сам в нее не рвался.
Бурная молодость, как разбушевавшееся море у волнореза, схлынула, и как-то вдруг он обнаружил вокруг мелководье. Идти с трудом, с ногами по щиколотку в воде не хотелось, а вглубь никто не пускал: выяснилось, что там уже плавали рыбы покрупнее. Сейчас он думал о владении ресторанчиком в центральной Европе, но этот масштаб его угнетал. Это был шаг вниз, он не хотел облениться до среднего бюргера, окончательно утонуть в безвременье, пусть и не голодном. Было впечатление, что он не столько строил отъезд, сколько пугал себя им.
Между тем кричать на непослушных, как и иметь возможности с запасом – куда больше лишнего, чем необходимого, – и чувствовать себя в бизнесе как на серфинге, на волне, стало ему привычно, он уже прочно причислял себя к «избранным».
Мы сидели друг против друга, и я старался понять, чего он от меня ждет. Еще одно впечатление заключалось в том, что если бы он вдруг оказался меньше ростом да без спортивных плеч, взятых с собой из прошлого, то жить ему было бы легче и он не чувствовал бы такой потребности быть крутым в каждом деле и вздохе.
Он был умен, любил интеллектуальные игры, но все время подпирала необходимость быть крупным, успешным и решительным, куда-то из себя выпрыгивать. Вот и оказалось, что он больше чем смирный и ленивый советник, смотрящий на жизнь из третьих ролей, но меньше того, кто, находясь на вторых позициях, отбирал людей, чтобы работали за него и себя. Он уже вполне вкусил кровавого бифштекса успешного предпринимателя, хоть и старался теперь перейти на легкую диету.
Получалось, что от меня требовалось подобрать ему «размерчик», чтобы не висел и не жал, носился как влитой и двигал его вверх и вперед, куда ему хотелось. Вполне себе задача для планирования.
Собственно, он и хотел найти форму, чтобы вернулись удаль и поток, было свежо и ново. Чтобы он опять был молод, только что уйдя из дома строгой мамы в горнило будоражащего общежития. Чтобы быть и умным, и крепким, и с виду веселым, и уж точно все успевающим. А что не успевал, то было и не слишком надо. А теперь – он опаздывал. То есть был все еще впереди многих, но субъективно – не на коне.
Сколько угодно можно было объяснять про снижение скорости течения времени в стране, про остановку социальных лифтов, про застой и отстой, вытоптанность поляны, плохих ребят у власти, про «не тот народ», но вспомним, что все это даже не пришло бы ему в голову в те годы, когда мир перед ним расширялся, грудная клетка была как мехи и за ритмом дыхания ему было сложно не следовать улыбкой. Были те самые напор и обаяние, везение и результат.
Дело было не только в том, что это была молодость. Сейчас, в свои крепкие сорок, с предприятием в кармане, опытом консалтинга, вполне здоровый, не чуждый спортивному залу, он вполне мог бы расправить плечи. Для публики он вполне мог сыграть себя – былого, в хорошем костюме, на примерке новых дел. А для себя – что-то давало трещину, внутри дребезжало, как будто отняли права на что-то важное.
За этим не проглядывали ни тайна, ни травма, ни стечение обстоятельств. Было ощущение, что часы стали идти не в такт, что-то разладилось, они еще могли быть «с боем», но через раз, непредсказуемо, и было опасение возможной остановки, вроде мелких перебоев в сердце.
Думаю, если отодвинуть рациональные причины, то он пришел ко мне как к странному мастеру, что-то делающему «наособицу», бормочущему себе под нос, довольно успешному в своем деле и как бы находящемуся на границе мира колдовства, ворожбы, прислушивания к чему-то тонкому – и вполне рационального подбора ключей к редким механизмам. Сам ключ от себя, как ему казалось, он потерял, вот и искал кого-то в меру странного, но способного почувствовать его частный ход.
И так, вглядываясь, я вернулся к своему: лев или бык? Расспрашивая его, я не столько искал информацию, хотя и она ложилась металлическими опилками на лист, сколько нащупывал интонацию, где отзовется. Нужно было догадаться, понять, какой магнит подложен под его события, что тихо зазвенит, отзовется на бережные, но точные вопросы.
Видимо, тут были отголоски моего первого медицинского образования – я как будто бережно пальпировал его, выстукивал, слушал тоны сердца и смотрел рефлексы и чувствительность.
Не успев стать хорошим терапевтом и невропатологом, пройдя мимо искусства и интуиции понимания тела, я наверстывал это тонкими касаниями к «душевным струнам».
У нас был испытанный способ, простой и сложный одновременно, звучащий банально, но не столь ясный в исполнении. Нужно было обратиться к истокам своей чувственности, к тому, от чего он получал пусть короткие, но подлинные удовольствия, отделить свое» от взятого из чужого гардероба.
Непростое это дело – вспомнить, как будто «приснить» себе и ветер на лице, и жар достижения, и холодок отчаяния или испытания, и каплю росы на ладони, и азарт по-бычьи наклоненной головы, и свой удачный шахматный ход в игре напряженных нервов, и злость, за которой начинается второе дыхание, и звуки счастья, исходящие от любимой женщины, и спокойный ритм, когда переходишь на шаг после бега… Словом, все то, от чего возвращается доверие к себе, то дорогое и странное чувство, что ты – живешь.
Мы отправились с ним в короткое путешествие «внутрь», на поиски того, что когда-то планировало его спонтанную пружинистость, чувство реки жизни, право на достижения. Цель была проста: достичь степени насыщения и полноты, когда само собой произойдет «особый выдох» и он проснется с ясностью, с ощущением того, куда сейчас идти.
На этом шаге мне оставалось только молчать. Ему вдруг пришло то, что он хотел сказать, и слегка распирало от того, что он увидел. Из его жизни прямо на глазах складывались рифмы, отдельные происшествия получали свою логику повтора.
Он уходил от жены с большим раздражением, что было частью предшествующего невыраженного раздражения, которое наряду с благодарностью он испытывал к маме.
Отправляя учиться за границу дочь, он не только устраивал ее судьбу, катапультируя из общей с ним жизни, но и отрывал ее от матери, выигрывал эту затянувшуюся схватку, а с этим – часть близкого ему цветения, энергии – отбрасывал далеко, привычно идя по логике отчуждения.
С подругой, несмотря на счастливые годы вместе, он ограничивал возможность дальнейшей близости: в этом была двойственность – и наверстать тепло, столь желанное, и не рисковать – вдруг ошибешься.
То есть в танце приближения и отстранения та его часть, которая была рациональной и охлаждающей, все время начинала вести. А хотел он другого. Но привычки…
Вопросы планирования – лишь с виду технические. Перед нами вставали вопросы веры и смысла, разрядов энергии.
Наверное, это можно было сделать и раньше, но не всегда ясно, когда стоит вытащить из рукава этот козырь – понимание частного характера и его пружин. Тут важен выбор момента, когда заговорить, рискнув выложить на стол свои картинки и схемы.
Он был вспыльчив, склонен к бешенству, которое систематически подавлял, незаметно для себя монотонен, чего сам в себе не любил, и это же раздражало его в других. Неряшлив в одном, перфекционист в другом, он отворачивался от своих ошибок и промахов, но требовал точности и соблюдения мельчайших правил от сотрудников. Любое неповиновение, сомнение вызывало вспышки подозрительности, и этого о себе он тоже не желал знать.
Ему хотелось простоты, и собственная противоречивость, пусть поданная ему иронически, остро и россыпью, на блюде с хорошей сервировкой, его озадачила. В этих глубинах и раздраях хранилось дикое количество энергии. Мы подошли к разломам его «коры», и я, признаться, не давал ему отвернуться, на пару минут став пикадором на корриде: задача была раззадорить его – вдруг он все же окажется быком?