Страница 19 из 32
– И ты… мы… от него убегаем? – спросила Валя.
Вася ничего не сказал, еще подпилил доску и принялся ее приколачивать к двери.
Солнце редко появлялось в небе, но снега все равно таяли, поля лежали уже темные, курились в полдень, а снег серел по оврагам да на северных склонах взгорков. Однажды Валя вошла в шед и сказала, что река двинулась. Вася пошел на берег смотреть. Точно, река вскрылась, как дивная вена, и по черной воде поплыли гипсовые обломки и куски ваты, бинтов. Это было выздоровление после затяжной нудной болезни холодов да снегов. Ноздри острого Васиного носа трепетали, ярко проступали веснушки, глаза пьяно синели. Он тихо посмеивался, посмеивался, пока не расхохотался в полный голос… Оглянулся.
Сон распахнулся внезапно синей морской водой. Простор, небо! Никаких тебе электрических проводов. Лети в любую сторону! И я ринулся над морем. Мчался стремительно, догонял стаи лебедей и сопровождал их, летел рядом и разглядывал увесистых белых напряженных птиц. Сворачивал к птицам помельче, куликам, уткам. В ушах звучала какая-то музыка. Можно было лететь в любую сторону.
Но вдруг я почувствовал тоску, какую-то тоску по берегу. И тогда направился к далекой суше.
Как жаль! Гармония невероятно свободного сна искажалась, все принимало какой-то карикатурный характер. На суше стоял американский полисмен, он охранял вход, над которым было написано: «Диснейленд». Туристы рассаживались по кабинкам. Соседи говорили о каком-то профессоре. К нему мы и собирались в этих кабинках на рельсах? Говорили, что знаменитый этот профессор сейчас оперирует женщину по имени… Диотима!
«Та самая Диотима, излагавшая свое учение красоты Сократу?» – спросил я у соседки. Старушка посмотрела на меня. Один глаз у нее был затянут кровавой пленкой. Она протянула программку. Там было написано: «От нравов он должен перейти к наукам, чтобы увидеть красоту наук и, стремясь к красоте уже во всем ее многообразии, не быть больше ничтожным и жалким рабом чьей-то привлекательности… а повернуть к открытому морю красоты и, созерцая его в неуклонном стремлении к мудрости, обильно рождать великолепные речи и мысли, пока наконец, набравшись тут сил и усовершенствовавшись, он не узрит того единственного знания, которое касается прекрасного… Прекрасное это предстанет ему не в виде какой-то речи или знания, не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в чем-то другом… а само по себе, всегда в самом себе единообразное…»
Я опустил руку с программкой.
«Что же получается? В море я по своему желанию повернул к берегу пошлости и никуда не взошел по лестнице иерархии красоты? Как досадно и печально!» – воскликнул я.
Моя соседка лишь посмотрела на меня и поправила шляпку.
«Но что же случилось с мудрой мантинеянкой Диотимой? Что за операция ей понадобилась?» – спросил я.
Женщина лишь вздохнула.
Вася мгновенно сейчас на берегу вскрытой, как вена, реки вспомнил свой сон и ударил себя по голове.
– Дерьмо, зараза! Болван! – заругался он. – Она же и была Диотимой.
И он принялся усиленно вспоминать эту женщину. Но лицо ее как-то расплывалось. Только затянутый кровавой пленкой глаз он и смог вообразить. Почему же не сфотографировал ее, эту легендарную женщину? Или сфотографировал?.. Нет, только лебедей и смог снять, и то уже не в полете, а опустившихся на воду.
– Нет, нет, – бормотал Вася, возвращаясь, – следующий раз я буду умней… – Он приостановился. – Вообще не поверну к берегу? К пошлому берегу… Но тогда бы я и не встретился с Диотимой? А зачем мне она? Если верить программке, то и надо было дальше следовать лебединой тропой. Дурак.
И он с неудовольствием смотрел на вонючие шеды, на вагончик, как будто мог бы и не вернуться сюда из своего захватывающего полета.
– Ты не помнишь, сколько мы здесь уже тусуемся? – спросил он Валю.
Та пожала плечами.
– Уже март заканчивается, – проговорил он. – Интересно, когда же нам заплатят? Река вон вскрылась. Пора готовиться. Расслабляться нельзя. Обло-Лаяй рыщет. Никкор в любой миг может следаку все рассказать… Ну, указать направление, раскрыть план. И тогда на границе они перегородят речку сетью. Дерьмо, зараза. Ты еще не передумала, Вальчонок?
– Чего?
– Ну уходить из этих мест, из этой страны.
Валя сдула локон со щеки и кивнула. Но потом поинтересовалась, как же они попадут в заграницу, если у них нету никаких бумаг, документов, паспортов?
– Как, у тебя нет загранпаспорта?! – воскликнул Вася.
Валя растерянно глядела на него.
– А русский? – спрашивал Вася.
Она развела руками.
– Как еще тебя Обло-Лаяй не схватило за шкирку?.. Не переживай, Вальчонок, у меня тоже бумажки нет, вот, только рулон стыренный с нашими снами. И нам нужна лишь лодка. Это наше паспортное средство, хыхы-хы-хы…
– А Мюсляю паспорт не дадут для заграницы? – спросила Валя.
– Да у него, наверное, тоже нет никакого документа? Кто ж ему даст заграничный.
– А по реке он может?
– Откуда он узнает? Рек много. И дорог тоже.
Еще через два дня в полях запели
Еще через два дня в полях запели, зажурчали жаворонки. Эдик целыми днями готовил технику, ходил по уши в мазуте, как черт. Иногда они с Борисом Юрьевичем забивали новозеландцев, и те висели вниз ушами, истекая кровью, – чем бескровнее крольчатина, тем лучше, – на перекладине между шедами. Валя тогда вообще к шедам не приближалась. Борис Юрьевич сердился и грозил ее уволить за прогулы. Но Вася старался в такие дни, работал за двоих. Он снимал мертвых новозеландцев, и Эдик вместе с Борисом Юрьевичем ловко и быстро обдирали их и свежевали. И потом Борис Юрьевич отвозил на стареньком джипе с крытым кузовом тушки в город. Некоторые заказчики сами приезжали, и тогда Эдик демонстрировал свое искусство, если заказчики не возражали. Кроме французского способа, у него были методы такие: колотушкой по затылку, американский – электричеством: тонкий металлический штырь вводят в ягодичную мышцу, а другой втыкают в височную область, – штекер в розетку, и все готово; перелом шеи; воздушный способ: большим шприцем запустить в вену уха порцию воздуха.
Наконец Вася спросил у Бориса Юрьевича про зарплату.
– Да вы же на полном здесь обеспечении, – ответил Борис Юрьевич. – Васильевна разве плохо вас кормит?
Вася насупился.
– Да нет, шучу, – сказал Борис Юрьевич. – Все как обещано. Пять?
Вася кивнул.
– Иди к Светлане, она выдаст.
– А Вале?
– Ну и ей, разумеется… Три тысячи пятьсот.
– Почему?
– Штрафы за прогулы.
– Но… я же за двоих работал, – пробормотал Вася.
– Иди и не спорь, – внушительно ответил Борис Юрьевич.
Вася отправился к дому. Снова на него тяжко лаял пес. Появилась молодая женщина в клетчатой рубашке и джинсах и спросила, что ему нужно. Он объяснил.
– Сколько? – спросила она.
Вася ответил. Женщина повернулась, собираясь уйти, но вдруг остановилась и устремила взгляд синих глаз на Васю в брезентовой робе, большой вязаной шапке.
– Но почему не десять? Вас же двое?
Вася замялся.
– Ну, ей урезали…
– За что?
– За прогулы. Хотя они и вынужденные, проклятье.
– В смысле?
Вася растолковал, что к чему.
– Вот как? Хм… – откликнулась женщина и ушла.
Вернулась она очень быстро с тысячными купюрами и, отдавая, сказала, что сама не может этого терпеть. Вася поднял глаза на нее.
– Пересчитайте, – велела она.
Вася посчитал, было десять бумажек. Он снова возвел глаза на женщину.
– Но…
– Все в порядке. Финансовый директор здесь я, – сказала она и закрыла дверь.
Вася пришел в вагончик и бросил на стол деньги.
– Вот, – сказал он.
Валя посмотрела на деньги.
– Ого, скоко…
– Да копейки на самом деле, – возразил Вася.
Валя брала бумажки и с улыбкой их рассматривала.
– Ой, нет… Это же прям зарплата. Оклад, – говорила она с восхищением. – Я никогда не получала.