Страница 12 из 24
Платон, передавая слова Сократа в диалоге «Федр», который в свою очередь цитирует Розанов, определяет некое состояние так: «Тут забываются матери, и братья, и друзья, тут нет нужды, что через нерадение гибнет имущество. Презрев все обыкновенные правила своей жизни и благоприличия, которыми гордилась когда-то, она (душа. – Л.К.) готова рабствовать, потому что не только чтит его как обладателя красоты, но и находит в нем единственного врача своих скорбей <…>. Эту-то страсть, мой дорогой Федр, я говорю тебе – люди называют ее Эросом; но, услышав, как называют ее боги, ты, по молодости, непременно будешь смеяться. Об Эросе есть два стиха, которые, как я полагаю, заимствованы из тайных стихотворений какими-нибудь гомеристами-рапсодами. Поются же они так:
Приведенным стихам, кончает свою речь Сократ, можно верить и не верить: но причина и страсть людей любящих – ЭТО САМОЕ»[42].
ЭТО – то же САМОЕ, которое у Маяковского:
описывается у Розанова в цитате из «Федра» так: «…мы и любим, и волнуемся, и, как он правдиво написал, – вдруг забываем «отца», «мать», «друзей», «имущество» и бежим, презирая всякие приличия, чтобы ненасытно созерцать его»[43].
Однако приведенным соответствием дело не ограничивается. Между различными определениями «этой темы» встречаем и такое:
Ответ на вопрос, о какой азбуке идет речь, получаем непосредственно из текста Розанова, из того абзаца, что лежит между цитатой из Платона[44] и рассуждением Розанова, которое мы только что привели: «…чудовищная несообразность: азбука мышления, где Б побивает А и никто ничего не понимает в природе[45], дешифруя ее с помощью этой азбуки»[46].
Практически одновременно с рассуждениями об азбуке Розанов касается еще одного вопроса, имеющего прямое отношение к «Про это»: «Почти самое замечательное в этом рисунке (речь идет о лодке для плавания на фоне звездного неба в Царство мертвых. – Л.К.), что уморительные слепыши-египтяне не преминули в каждую звездочку вложить «душу живу», т. е. повторить в ней каплю, которая и «на земле – внизу», и «на верху – горе» равно является у них поклоняемой. <…> Звездочки-капельки… живые капельки, «живые – почему нет»?», которыми Бог окропил мироздание в день Четвертый, удивительно напоминают «плевочки-жемчужины» из «Послушайте!».
Образ одушевленной звездочки находим и в «Семейном вопросе в России», в комментарии к «Сну смешного человека», где Розанов с умилением отмечает наличие «чувства солнца к человеку»[47], которое на египетском рисунке имеет что-то вроде тени души.
Вот как это выглядит в «Людях лунного света»: «Удивлен я был, рассматривая карфагенские монеты (см. Мюллер «Монеты Африки») с изображением на них Астарты-Таниты. Это очень редкие монеты, выбитые в эпоху Цезаря и Августа в самом Карфагене, тогда как более древние карфагенские монеты, чеканившиеся в сицилийских колониях, все носят на себе изображение других божеств. <…> Весь стиль – монахини! Вдобавок и прямо к ужасу – позади головы стоит крест, длинный латинский «крыж», т. е. «крест-накрест» две прямые линии, поперечная ближе к верхнему концу, и без всяких наших «православных» перекладин! <…> Душа человеческая, сама душа его жизни, родилась с «облачком» <…> которое мы и видим, или ждем, или вспоминаем. В «Астарте-Молохе» древние, по-видимому, отнесли это «облачко души человеческой» к извечному, к небесному: провидели в самом Боге-Творце это «облачко», или уже в нем-то – целую «тучу»… «грозы и молнии»…»[48]
Таким образом, разные вещи Маяковского типа, в данном случае, «Облака в штанах», начинают связываться через многочисленные розановские тексты, следуя за развитием художественно-философских рассуждений автора «Людей лунного света».
Почему же Маяковский избегает в прологе поэмы прямого упоминания «этого» – любви, хотя оставляет напрашивающуюся рифму?
Дело в том, что «это» – далеко не только «Эрос», или «Любовь». В произведениях Достоевского это слово может означать, например, и убийство, и самоубийство, и казнь. И если в первом значении действительно мы встретим «ЭТО» в «Преступлении и наказании», то во втором «ЭТО» (самоубийство) находится в «Сне смешного человека», обработанный Розановым текст которого и «египетский» комментарий к нему и составляют в «Семейном вопросе в России» второй эпилог книги[49].
Важно, что прямая отсылка к «Сну смешного человека» содержится и в статье «О древнеегипетской красоте», после разбора сцены с самоубийцей Свидригайловым, которого пытается остановить пристав на мосту (это та самая сцена, о которой в «Про это» сказано «Как семь лет назад в «Человеке» на мосту стоит человек), и «кошмара Ивана Федоровича» из «Братьев Карамазовых»[50]. Здесь нам вновь придется проследить за тем, как развивающаяся розановская мифологема будет «собрана» Маяковским в глубокий поэтический символ.
Л.Ю. Брик в своих беседах с К. Бенедетти вспоминала о последних днях Маяковского: «О Достоевском подумала я, когда вскоре после смерти Маяковского М.Ю. Левидов рассказал мне, что в марте 1930 г. он случайно встретил Маяковского в Доме Герцена. Посидели вдвоем за столиком, и Левидов спросил его, отчего он грустный. Смысл ответа Маяковского был, что ему людей очень жалко. Всех несчастных. А сейчас он опять вспомнил про нищую, которой не подал несколько лет тому назад: «Не могу простить себе». И он упорно продолжал говорить о том, что потом не мог найти эту нищенку. Левидов подумал тогда, это литература, что, может быть, Маяковский пишет стихотворение на эту тему. А я знаю, каким сильным чувством, каким острым ощущением была в нем жалость, жалость к человеку, к животному, к «мельчайшей былинке живого»[51].
Л.Ю. Брик не ошиблась. Впрочем, как и Левидов. Только литература здесь оказалась слишком тесно сплетена с жизнью. Этот рассказ действительно имеет прямое отношение к Достоевскому. Правда, Брик сделала вид, что не «узнала» сюжета. Это почти точное начало «Сна смешного человека», когда Смешной Человек отогнал от себя испуганную кем-то девочку, а затем был уверен, что именно эта девочка спасла его от самоубийства. Выражено это так: «Вопросы, у меня мелькавшие, были теперь праздные и лишние, так как револьвер лежал уже передо мною, и я всем существом моим знал, что ЭТО будет наверняка; но мысли горячили меня, и я бесился. Я как бы уже не мог умереть теперь, чего-то не разрешив предварительно. Словом, вопросами я отдалил выстрел»[52].
42
Розанов В. О древнеегипетской красоте. С. 19–20
43
Розанов В. О древнеегипетской красоте. С. 19.
44
В той же поэме «Про это» исследователи уже отмечали влияние античных образов на образность Маяковского. Эротические образы поэта, в частности, строка «Молотобоец! / От сердца к вискам…», возводилась к образам Эроса у Анакреона. См. об этом: SeljakA. Intertextuelle Strukturen des Eros- Konzeptes in Majakovskijs Pro eto // Zeitschrift fur Slavische Philologie. 1999. Bd. 58. Heft 2. (Anakreon von Teos). S. 363–367.
Похоже, что впервые на цитату из Анакреона указал Holthusen J. (Metaphem und «Verwandlungen» in Majakovskijs Pro eto // Die Welt Der Slaven. XVIII (1973). S. 202–203).
45
Здесь стоит обратить внимание на «никто ничего не понимает в природе», использованное в эротическом контексте.
46
Розанов В. О древнеегипетской красоте. С. 21.
47
Розанов В. Дети солнца… как они были прекрасны!.. // Розанов В. Семейный вопрос в России. Т. 2. С. 509.
48
Розанов В. Люди лунного света. С. 24–25 (примеч.).
49
См.: Розанов. В. Дети солнца…
50
См.: Розанов В. О древнеегипетской красоте. С. 28.
51
Брик Л. С Маяковским… С. 91. Ср. «Предложение исследователям».
52
Розанов В. О древнеегипетской красоте. С. 487 (цитата из Достоевского). Та же цитата приведена и в кн.: Brown Е. Majakovskij. Poet in Revolution.