Меморандум

Пришло время обеда, со всех сторон долетают запахи еды, садимся в кружок, набрасываемся на кушанья, ополовиниваем запасы продовольствия, отваливаемся на спины, загораем. Непрестанно из громкоговорителей, что на столбах, разносятся песни: народные, советские, эстрадные; от пивного павильона долетают звон бокалов и удары воблой об угол стола, от волейбольной площадки - удары по мячу, от соседей по лежбищу - разговоры “за жисть”; спасатели оповещают культурно отдыхающее население: “не заплывайте за буйки”, “не приближайтесь к судам”, “не злоупотребляйте спиртными напитками, пьяному море по колено”, “обращайтесь в пункт проката, берите маски, ласты, зонты и круги”.

Вообще-то должен тебе сказать, Юрик, жили мы как-то очень интересно. Были записаны в несколько библиотек, читали в любую свободную минутку. Кто-нибудь прочтет Грина, Бредбери, Конан Дойля, Джека Лондона, Стивенсона, расскажет друзьям в школе или во дворе - и все бросаются в библиотеку, берут, читают, потом спорят, чуть не до драки - что ты! Спортом все поголовно занимались, кто в школе, кто в спортклубе, кто в ДСШ, а кто во дворе в футбол-волейбол гонял, зимой - лыжи с коньками, хоккей. Рыбу ловили, раков ведрами домой приносили. В войну играли во дворе, в парке, на руинах. Знаешь, вплоть до нашего отъезда почти на каждой улице стояли обнесенные забором руины со времен войны. Что еще. А Дом пионеров - мы же все были записаны в кружки: модельные, танцевальные, художественной самодеятельности, фотокружок, рисунка и живописи. Половина ребят учились в музыкальных школах. А школьная общественная работа: стенгазеты, праздничные оратории, КВН, спектакли, чтение стихов, культпоходы в театры, кино, цирк.

А знаешь, как мы на рынок ходили? Там это базаром называется. Утром пораньше встанешь, кофейку с яичницей съешь - и с пустыми сумками вперед. Метров за сто от белого забора начинают долетать запахи. Проходишь под вывеской “Колгоспний ринок” - и всё, пошла работа! Сразу тебе румяная тетка протягивает пирожок горячий с печёночкой - ну, невозможно отказаться; кулек пузатых черных семечек и кулек плоских белых - пощелкать на досуге; пробуешь домашнюю колбасу с чесночком - понемногу, по кружочку с пятачок толщиной; потом сало - пятьдесят три сорта, от копченого до сырого, от перченого шпика до старого желтого для борща - хоть семь-восемь кусочков, но попробуешь; потом баклажаны пятнадцати сортов - соленые, моченые, печеные, фаршированные морковью с чесноком, икра, соте, маринованные с помидорами и перцем. Дальше: куры, индюки, кролики, яйца, парное мясо, овощные ряды и фруктовые, солености и маринады, консервы домашние и заводские. Живой уголок с блеющим, квохчущим, гогочущим, воркующим населением. Тут - мел, известь, рубероид, олифа, доски. Павильон с вином, перцовкой, горилкой, брагой, наливками - взрослые по глоточку пробуют, а дети пьянеют. Павильон молочный - как не сломать ложкой сахарную корочку на поверхности варенца да не вылить на обожженный перцем язык кисло-сладкий молочный студень, как не попробовать козий сыр, парного молока, блинчик с творогом, сметанки, в которой ложка стоит?

Выходишь из прохладного павильона, а здесь уже солнышко жарит, духота поднимается от раскаленного асфальта и голова кружится от густых запахов еды. От тяжелой покупательной работы у тебя живот набит пробами колхозной продукции, руки оттягивают тяжелые сумки, а глаза ищут какую-нибудь вареничную, чебуречную, шашлычную, чтобы в прохладе отдохнуть. Приземляешься в вареничной, берешь по одному варенику с ладонь: с мясом, картошкой, капустой, вишней, черешней и “абрикосой”. Запиваешь компотиком, отец - вином. Всё, “закупились” под завязку! Есть, чем друзей угостить. Плетёмся “до дому, ой, щоб тильки донэсты тай нэ впасты”…

А парки культуры и отдыха! Что же ты, Юр, мне не напомнишь о парках - это же отдельная тема! Там же с мая по октябрь работал летний цирк, трижды менялся репертуар, приезжали циркачи со всего Советского Союза. Там же клоуны, фокусники, гимнастки, наездники на лошадях дивной красоты и грации, а во втором отделении - хищные зверюги и укротители с наганами на поясе, и пожарные с брандспойтами наготове. А знаешь, однажды я с отцом проехал весь проспект Ленина в трамвае на коленях Ирины Бугримовой - она была первой женщиной-укротительницей львов. Отец уступил ей место, она увидела меня: “Ах, какой хороший мальчик!”, посадила на колени и давай тискать и чмокать в макушку.

Так, что там еще “вкусненького” было, в парках? Ну, конечно, огромное колесо обозрения высотой с десятиэтажный дом с кабинками, которые раскачивались и скрипели на ветру - страшно было на высоте и очень интересно! А комнаты смеха с кривыми зеркалами, а качели, карусели большие и маленькие, а сцена зеленого театра с певцами, актерами, юмористами; конечно еще танцплощадка с оркестром и танцующие вальс празднично одетые девушки с парнями; а тот аттракцион, где бьют молотом по наковальне, и фишка взлетает вверх; а еще у сталеваров был свой аттракцион: они забирались подальше в лес, крепко выпивали, раздевались до трусов и боролись, дрались иногда до крови, а милиция к ним никогда не подходила, они были вроде касты неприкасаемых.

Но самое большое богатство моего детства были, конечно, старушки, которые пережили войну. Господи, какими же они были смиренными, добрыми, гостеприимными! Они всегда перво-наперво сажали за стол и кормили борщом, ну таким вкусным! Они сами пекли хлеб, знаешь, такой пышный, душистый, с хрустящей корочкой. И ни слова ропота, никаких обвинений - одна любовь, тихая, материнская, ласковая. Юра, это были живые святые, понимаешь! Вот сейчас приедем, наверное, их уж не будет… среди живых.

Помнится, смотрел я на такую старуху, на ее смущенные глаза, большие трудовые руки, сухонькую сгорбленную спину, а в голове так и стучало: это горе войны их так смирило. Ты понимаешь, Юра, вот мы сейчас опять в гордость впадаем, всё чего-то своего ищем: карьеры, власти, денег, удовольствий, развлечений. Выходит, что мы плодим зло. А как Бог за наше зло нас наказывает? А как обычно уже сто раз наказывал: война, кровь, голод, холод. Получается, мы сейчас сами на свои головы накликаем беду. Чтобы через горе вернуться в то самое состояние кроткой любви, которым жили эти послевоенные старухи. Как я их любил, Юрка! Святые…

И вот на вокзале встречает нас постаревший коллега отца, Николай Евгеньевич, в плаще “болонья” из шестидесятых. “Мои друзья хоть не в “болоньи”, зато не тащут из семьи…”, - вспомнилось из Высоцкого. От старика исходило дружеское тепло. Чуть позже я пойму, что дядя Коля - единственный мужчина в городе, от которого я уловил это весьма приятное излучение.

Вот он везет нас на троллейбусе в строительное управление. Выйдя из троллейбуса, через путаницу трамвайных путей мы направились к двухэтажному сине-белому зданию строительного управления. От асфальта, от шпал поднимались горячие нефтяные испарения, солнце жгло ослепительными лучами, от заводских труб неподалеку веяло сладковатым рыжеватым дымом - всё это опьянило, горло сдавил спазм, затошнило… Как они тут выживают? Но вдруг включились резервы организма, в голове прояснилось, память выплеснула наружу череду воспоминаний.

Мне двенадцать лет, рано утром затрещал телефон, отец в приказном порядке попросил немедленно привезти ему на работу справочник. Я завернул книгу в газету, выбежал из дома, сел на трамвай и доехал до этого самого пятачка, где сплелись рельсы, нефтяные испарения, дым заводских труб, жара и какофония звуков: скрежет стальных колес по ржавым рельсам, гудки автомобилей, шорох автомобильных шин, прерывистые звонки трамваев, заводской шум и - веселая песенка, звучавшая повсюду и тогда и сейчас.

Нагадал мне попугай, счастье по билетику.