Марцелл

   - А местных не было. Местных потом нарисовали. Чтоб было на кого спихнуть гнев матерей.

   Я помолчал. Признаюсь, эта история обернулась для меня в совсем другом свете. Она с самого начала мне не нравилась, но совершенно по другой причине. Мороз пробегал по коже, как представишь, что тебя с товарищем тащат куда-то, товарищ вырывается, а ты - нет... К тому же видел я этого "товарища", приводили разок в перевязочную - долговязый такой, светлый, и порез под глазом... Значит, сигаретку не поделили...

   - А что думаешь о терактах? - спросил я.

   - О, а вот и Быков, - сказал Юм. - Пусть лучше он скажет.

   Вошел Быков, прихрамывая, проследовал до своей койки под окном, улегся на живот и спросил:

   - О чем я должен говорить?

   - О терактах, - сказал я. - Что думаешь о терактах?

   Быков поморщился.

   - Я о них не думаю. Мне и без них хреново. До меня вон посылка никак не дойдет, а на носу - день рождения.

   - И чирей, - добавил Юм.

   - И чирей, - грустно согласился Быков, трогая нос. - Давайте лучше поговорим о наркозе, - предложил он.

   - Зачем? - спросил я.

   - Вот Скрылев не верит, что после наркоза песни распевал.

   - Как это не верит? Я лично заказывал репертуар. Разве нет, Юм?

   - Меня еще не было, - отозвался Юм.

   - А вот я был, - сказал Быков. - И лично слышал, как он пел: "Моя ладонь превратилась в кулак!", а ты, - сказал он мне, - со слезами на глазах тряс пухлой ручкой и кричал: "Эт про меня, эт про меня!"

   - Балабол, - буркнул я.

   - Почему - балабол? Разве не кричал?

   - Кричать-то кричал, но не плакал.

   - Может, и не плакал, - легко согласился Быков. - А может, и плакал... Я бы плакал.

   Вошел Ринат, за ним, прыгая на одной ноге, - Скрылев. От обоих смачно несло сигаретным дымом. Старшина по обыкновению молча улегся на кровать и отгородился от мира кроссвордом. Скрылев ложиться не стал - допрыгал до стола, уселся и положил перебинтованную, вымазанную в зеленке ногу на пустующую кровать возле Юма.

   - Явился не запылился, - бросил Быков. - А почему с ногой?

   Скрылев не обратил внимания.

   - Вот же сволочи эти сестры, - сказал он простуженным басом. - Говорю им: не зажило, режьте еще раз, а они - антибиотиками кормят!

   - Задолбал ты их, - сказал Быков. - И нас тоже. Только и слышим: медик-медик, медик-медик. Какой ты, к черту, медик?

   - Какой есть, такой и медик, - враждебно отозвался Скрылев. - Не виноват же я, что недоучился.

   - Не виноват ты, что на свет родился, - сказал Быков. - Вот подкинула бы тебя акушерка да не поймала.

   - Меня - ловили, - заверил Скрылев. - А тебя, как видно, роняли.

   - Меня? - зарычал Быков.

   - Сама матушка земля принимала! А папаня подымал и снова о землю!

   Я захохотал. Юм тоже. Рината за газетой видно не было, но газета характерно затряслась.

   - Ты лучше у народа спроси, - неистовствовал Быков, - пел ты или не пел после наркоза? А, медик?

   - Медики не поют! - заявил Скрылев с достоинством. - Вот скажи, Юм, пел я или не пел?

   - Не знаю, - отозвался Юм. - Меня еще не было.

   - Не было его! - подтвердил Быков. - А ты - пел!

   - Не пел.

   - Нет, пел!

   - Нет, не пел!

   Эта парочка друг друга ненавидела. Скрылев ненавидел Быкова, Быков - Скрылева. Однако странным образом это не мешало им всегда быть вместе. Почему-то.

   - Пел, пел, - заверил я. - И про верную невесту, и про запах сирени, и даже "Боже, царя храни".

   - Ты б вообще молчал, - сказал Скрылев, отмахиваясь. Мое заявление задело его за живое. - Про себя небось не вспоминаешь. А мне рассказывали. И как сестер на операции пугал, и как тебя несли, и как ты целый час чесал про свою любимую.

   Я нахмурился.

   - Какую еще любимую?

   - Парни, - сказал Скрылев весело, - как звали его любимую?

   - Надя! - ответили ему хором и заржали.

   Мне стало неловко. Я, честно, не помнил, что делал после операции, а то, что я мог рассказать кому-нибудь про Надю, было вообще непредставимо. Да и подло... Моя Надя была далеко, очень далеко, а три месяца назад эта шалава вообще перестала быть МОЕЙ Надей. Воспоминание было вдвойне обидней оттого, что солдатиков этих обида моя нисколько не задевала, и поэтому можно было допустить, что и мне не так уж тошнотно.

   Я поднялся. Скрылев понял, что болтнул лишнего, и смех его оборвался. Остальные тоже заткнулись. Меня здесь знали. И я себя знал. И Ринат, старшина небитый, помнил, как пытался заставить меня подметать. Что ж, можно не повторяться. Однако сказать что-то надо. Обязательно. Иначе обнаглеют... На языке уже вертелась какая-то грубость, когда в палату вошел Павел.