Марцелл

<p>

МАРЦЕЛЛ</p>

   - Разве вы единственный врач в Бриджтауне?

   - Зато я самый безвредный из них!

   Рафаэль Сабатини, "Одиссея капитана Блада"

   Утро в госпитале выдалось прекрасное - морозное и свежее. Облака напоминали взлохмаченную сахарно-белую вату - прямо как на моей руке; только моя вата была пропитана кровью, а на небе - новенькая, только из упаковки. За ночь госпиталь выветрил из себя запахи лекарств, разложения и тоски и стал похож на небогатый санаторий где-нибудь в тени под Машуком. До обеда еще можно было считать, что ты и вправду находишься в каком-нибудь санатории на казенном счету; но после обеда, после всевозможных процедур, перевязок и анализов, когда в очередной раз заноют все простреленные конечности, вырезанные аппендиксы и стертые до мяса ноги, а по аллеям и коридорам вновь разнесется запах лекарств и разложения, тогда госпиталь вновь станет собой - глухим приютом для списанных.

   Я сидел на сырой лавочке в тени дикой яблони и ждал звонка на завтрак. По обыкновению я пытался расшевелить пальцы правой руки, которые по утрам всегда были недвижны. Из-под бинтов вместо пальцев выглядывали опухшие, побуревшие от грязи сосиски с белесоватыми, как мокрый мел, ногтями. Зрелище, скажу вам, не из приятных, особенно если брать во внимание то, что назвать это пальцами пока было трудно. Поначалу мне даже смотреть на них не хотелось, но со временем пришлось свыкнуться, и теперь я тешился мыслью, что когда-нибудь пальцы вновь станут нормальными.

   Сестра Зоя сидела рядом, курила и искоса смотрела на мои попытки оживить непослушную плоть. Поутру она всегда была приветлива и даже разрешала пококетничать с ней. У меня это получалось неважно, да и не хотелось, если честно: во-первых, я вот уже полторы недели сидел на сильнейших антибиотиках, во-вторых - сестра Зоя была замужем, и не просто замужем, а замужем за моим лечащим врачом, спасителем моим, майором Л. Вакенадом. Судя по всему, майор был отличным мужиком и, наверное, прекрасным хирургом, но лично ко мне он относился с непонятной настороженностью, передавшейся, как грипп, сначала его жене, а потом и всему персоналу. Не знаю, в чем там было дело, однако ходили слухи, будто сразу после моей операции майор Л. Вакенад официально предупредил весь персонал насчет меня: с этим, мол, сержантиком повнимательнее. Что там я мог вытворить на операционном столе, совершенно не представляю. Наверное, что-то и впрямь нехорошее, раз повелось такое отношение. И хорошо, что не помню. Вот бы и впредь не вспоминать ничего такого... Правда, было в памяти одно воспоминание, неуловимое, но болезненное, как заноза: далекий пористый потолок, слепящая лампа справа, чье-то приглушенное объяснение, как лучше надрезать, и мой голос - сонный, влажный, пришибленный наркозом: "Отрежете руку - сожгу вас в этом же здании". Мог я такое ляпнуть? Думаю, нет. Но дело в том, что это я сейчас так думаю...

   - Чешется? - спросила сестра Зоя.

   - Нет, - ответил я.

   - Плохо. Надо, чтобы чесалась.

   - Могу почесать, чтобы зачесалась.

   - Лучше поработай, - сказала сестра Зоя. - Труд - первейшее лекарство. Именно он сделал из обезьяны человека.

   - Ага, потом увлекся и переделал обратно.

   Глянув на часы, сестра Зоя неторопливо затянулась, прикрывая от удовольствия глаза.

   - И все же почему ты не работаешь? - спросила она. - Даже постель не застилаешь.

   - Трудно.

   - Тебе трудно застелись постель?

   Вместо ответа я потряс перебинтованной кистью, со стороны похожей на надутую резиновую перчатку. Сестра Зоя отмахнулась.

   - Ничего страшного. Нужно просто не лениться.

   - Ты пробовала застилать постель одной рукой? - спросил я недовольно.

   - Не "ты", а "вы", молодой человек, - поправила она.

   - Постель я застилать не буду, - заявил я неожиданно запальчиво. - И воротнички подшивать тоже. Я не левша и не могу работать одной рукой.

   - Можешь попросить товарищей.

   - Я б попросил. Но, слышал, гауптвахта у вас сырая, совсем не для моего здоровья.

   Сестра Зоя ухмыльнулась.

   - Неженка, - сказала она почти ласково. - А каким был? В проем еле вмещался, кровати двигал. Мы думали поле на тебе вспахать.

   - Я и сейчас в форме, - сказал я и подмигнул.

   Сестра Зоя сразу посерьезнела и рефлекторно сжала ноги. Я не отводил от нее нагловатого взгляда. Конечно, я был слишком молод для нее, но временами это забывалось. Не докурив, она выкинула сигарету в бетонную урну, поднялась и, не говоря ни слова, взбежала на крыльцо хирургического отделения, только дверь хлопнула. Я так и не понял, обиделась она или сделала вид, что обиделась.

   Через несколько минут раздался звонок на завтрак, и из здания немедля повалил народ, на ходу стреляя друг у друга сигареты, выпрашивая зажигалки, договариваясь покурить вместе и зарекаясь поделиться в следующий раз. Дворик наполнился говором, руготней и дымом, лавки прогнулись под тяжестью исколотых антибиотиками задниц, а асфальт в две минуты покрылся мерзкими мутными плевками. Мне были противны эти бледнокожие, мандражные солдатики, бежавшие сюда от тягот службы и получившие здесь некое подобие воли. Их самостоятельность была хрупкой, уверенность - анемичной, а озлобленность - жалкой, как будто выдернули из стада всех вожаков и заводил и оставили распоряжаться самых сильных слабаков.

   Я встал и прошелся, чтобы размять ноги, и ко мне сейчас же подошел Павел. Я намеренно не относил его к "сильнейшим из слабейших", однако с каждым днем нравился он мне все меньше. Не знаю, в чем было дело, но подсознательно я склонялся к мысли, что дело в его подозрительном диагнозе - "пониженное артериальное давление". И это в хирургическом отделении, среди пулевых ранений, ампутаций, аппендицитов, геморроев и флегмон...