Страница 12 из 52
Ко времени моего возвращения из колонии у Груни была четырехлетняя дочь. Мать ощущала ее как свое новое воплощение, или, как сказали бы сейчас, реинкарнацию. Она видела в ней как бы саму себя, но рожденную для другой жизни, наделенную иной, счастливой судьбой. Веря в магию имен, она назвала ее в честь Греты Гарбо - тогдашней Золушки, чудесным образом превратившейся из продавщицы универмага в мировой символ красоты и успеха. Деревенская Груня воплотилась в коренную москвичку Грету, для которой первыми детскими впечатлениями были не прокопченная изба, хлев с поросятами и тяжелая работа в поле, а вид из окна на улицу Горького с ее нескончаемой нарядной толпой, кремлевские новогодние утренники и заварные пирожные из филипповской булочной. Вместе с квартирой и имуществом полковника мать и дочь унаследовали его фамилию и из Сивашовых превратились в Сыромятиных. Новая фамилия и неожиданное превращение из вчерашней прислуги во вдову боевого офицера означали для Груни окончательный разрыв с деревенским прошлым и сулили в будущем большие возможности для ее дочери. Для новой, счастливой жизни недоставало только денег. Того, что могла заработать Груня хватало только на скромное существование. Однако положение обитательницы Тверской обязывало к большему.
Я освободилась из лагеря в июне пятьдесят третьего - через три месяца после смерти Сталина - и первым делом разыскала Груню. Мы обрадовались друг дружке, как сестры. Несмотря на положение вдовы героя войны и обладание шикарной квартирой в центре Москвы, она оставалась все той же верной подругой. В то время Москва сильно расстраивалась. Собирались прокладывать Кольцевую автодорогу, и в новую черту города попадало множество деревень. Из их обитателей позднее сложился особый класс московских жителей - вчерашних крестьян, психика которых не выдержала испытания резким взлетом жизненного статуса. Испорченные крестьяне относились с ревнивым высокомерием к тем, кто остался с внешней стороны Кольца Избранных. Именно они в скудные семидесятые и восьмидесятые годы изобрели выражение 'понаехали тут', с ненавистью взирая на насмерть стоящих в 'мясных' очередях своих недавних соседей из отрезанных судьбоносной дорогой сел - всех этих теток в ватниках с переброшенными через плечо связанными веревкой сумками.
С Груней ничего подобного не произошло. Может быть потому, что ее перемены были гораздо глубже, чем просто обретение московской прописки вчерашней деревенщиной, но скорее всего дело было в ее цельной, бескомпромиссной натуре. Она так искренне предложила поселиться у нее, что все мои сомнения сразу отпали. Я не становилась приживалкой, наши отношения оставались такими же искренними и равноправными, как в Варнемюнде, в прислугах у генерала К.
У Груни я оттаяла душой после лагеря. Именно тогда я наколола на груди летящих навстречу друг другу ласточек - символ любви к жизни и свободе, знак возвращения домой после трудных испытаний. Я сильно привязалась к ее девочке. Своих детей после всех лагерных болячек мне было уже не родить. Я учила Грету английскому и немецкому, рассказывала ей про великосветские балы и наряды придворных дам, про язык веера и секретных жестов. Я показала ей первые балетные па и я же записала ее в танцевальный кружок при Московской академии хореографии.
После смерти Усатого одна за другой освобождались мои бывшие клиентки. Их единственная вина заключалась в том, что они были женами своих мужей - военных и партийных деятелей. Я иногда думаю, в какой удивительной стране мы живем. В нашем небывалом государстве один сухорукий, побитый оспой параноик погубил миллионы невинных душ, а другие миллионы три десятка лет держал за колючей проволокой. При этом две сотни миллионов тех, кто пока оставался на свободе, тряслись в животном страхе при одном упоминании его имени. И ни один не подошел к нему и не влепил пулю ни в 'широкую грудь осетина', ни в глумливо усмехающуюся рябую морду...
- Чего тут удивительного? Каждый боялся за свою шкуру, - пожал плечами Алик.
- Ничего подобного. На войне люди массово сознательно жертвовали своей жизнью ради победы. А грохнуть этого вонючего козла не нашлось ни одного добровольца - народовольца.
- Значит, его не только боялись, но и любили.
- Наконец ты, Алик, сказал хоть что-то умное. Это иррациональное, собачье сочетание храбрости, преданности хозяйской плетке и готовности нескончаемо жертвовать собой - ключ для понимания России. Поговорки вроде 'бьет, значит любит' на пустом месте не рождаются. Что же до страха, то бояться можно только до какого-то предела, это тебе любой лагерник скажет. А когда проходит страх зека, кончается и кумовская власть. Это как вода - на вид мягкая, жидкая, а сжать ее невозможно. Более того - чем сильнее ее сжимаешь, тем энергичнее она сопротивляется. Чем жестче власть подавляет людей, тем больше она их боится, а потому давит еще сильнее. Ясно, к чему это в итоге неизбежно приводит. Жаль, что Сталин умер в пятьдесят третьем. Он и тут всех обманул, гад. После него устроили так называемую оттепель, выпустили пар, устроили эдакий прерванный половой акт. В результате, взрыва не произошло, чирей так и не прорвался. Подобное иногда случается с вулканами, когда часть лавы прорывается по периферийному каналу и стекает по боковому безлюдному склону, стравливая давление и предотвращая катастрофическое извержение из главного жерла. В итоге, Сталина так до сих пор и не осудили. Более того - большинство наших граждан его до сих пор почитает. Не на словах, так в душе. А вот если бы он продержался еще десяток лет, выкосил бы еще несколько миллионов, и постарело, ослабело, вымерло бы окружение его холуев-единомышленников, и одновременно подросло бы, заматерело поколение тех, кто закончил войну бесстрашными двадцатилетними лейтенантами, то рвануло бы так, что камня на камне бы не осталось от той драконьей власти, смыло бы ее труп в историческую помойку, и дальше все пошло бы совсем по-другому, и не дышали бы мы сейчас миазмами неубранного кадавра, из которого теперь пышно разрослись сорняки новой власти с подозрительно знакомым запахом. Власти, которая продолжает нагло спекулировать на далекой уже войне...
- Ты сама себе противоречишь, - сказал Алик. - А как же сочетание собачьих качеств, как ключ для понимания России?
- Сравнивая наш народ с собакой, я все же в душе надеялась, что хоть немного ошибаюсь, - мрачно отозвалась Сима. - Но если я на самом деле права, то это очень страшно. Невозможно спасти рабов, которые обожают свое рабство. Насчет вулкана меня, конечно, занесло. Россия - потухший вулкан, и никакие бесстрашные лейтенанты здесь больше не водятся. Вам не страшно?
Алик и Мила молчали.
- Кстати, к собаке тоже можно относиться по-разному, - снова заговорила Сима. - Кто-то видит в ней верного друга, а кто-то - подлое, агрессивное существо. В Японии существовал интересный обычай. Вот глядите, - Сима взяла с тумбочки квадратик ватманской бумаги. - Впервые преступившему закон человеку татуировали посреди лба черту, - Сима провела жирным карандашом горизонтальную линию. - За второе преступление к ней добавляли эдакие ножки, - линию перечеркнула раздваивающаяся книзу вертикаль. - За третье добавляли последний косой штрих, и на лбу неисправимого появлялся иероглиф 'ину' - собака, - Сима чиркнула карандашом, и на ватманском квадратике возник маленький изящный рисунок: 犬.
- На человечка похоже, - заметил Алик.
- Вот именно, - Сима удовлетворенно откинулась на подушку. - Недаром каждая собака похожа на своего хозяина. Я не удивлюсь, если однажды выяснится, что собака, да и все остальные животные появились на свет в виде побочных ветвей эволюции в результате деградации хомо сапиенс. Человек настолько многолик, что вполне мог дать жизнь всему живому на земле...
- Животные древнее человека, - заметил Алик. - Это научный факт.
- Глупости, - поморщилась Сима. - Академики бывают рабами догм не хуже попов. И если ты хочешь сказать свое слово в науке, то не стоит глубокомысленно повторять общие места. Успеха достигает не тот, кто дисциплинированно следует правилам, а тот, кто умеет их безнаказанно нарушать...