Страница 31 из 44
Отчаянный морской вояж четвёрки посланцев Болгарской компартии многократно описан мемуаристами, историками и литераторами, при этом версии разнятся – иногда существенно. Каноническая версия такова. Переправить делегатов взялся Григор Чочев, организатор нелегальной партийной базы под Варной. Он договорился с рыбаками, промышлявшими также контрабандой, о том, что они доставят болгарских делегатов в Одессу. Шаланда отвалила от причала в полдень 29 июня 1920 года. В море её ожидала другая лодка, и делегаты разделились, посчитав, что если произойдёт что-то чрезвычайное, то хотя бы двоим из четверых удастся добраться до русского берега. Коларов остался с Димитровым, Кабакчиев – с Максимовым. Предосторожность оказалась не лишней. Ночью 3 июля поднялась буря и разбросала лодки по морю, а утром румынская канонерка взяла на буксир потрёпанную посудину, в которой находились Коларов и Димитров. Третьего июля их препроводили в военную тюрьму Констанцы, где следователь не замедлил предъявить им обвинение в шпионаже.
Без вины виноватым болгарским делегатам пришлось провести в заключении двадцать дней. Однако Георгий не стал предаваться унынию. Он делал краткие карандашные записи о ходе допросов, собирал данные о состоянии румынской социал-демократии и рабочего движения, расспрашивая соседей по камере. Впоследствии на основе этих заметок он напечатал в «Работнически вестнике» цикл статей «Письма из Румынии».
В тюрьме оказалось несколько болгар из Добруджи, и путешественникам удалось упросить их переслать письмо в Софию. Димитр Благоев немедленно послал телеграмму Раковскому в Харьков. Тот обратился к народному комиссару по иностранным делам Чичерину, который предъявил румынскому правительству соответствующую ноту. В Москве взяли под стражу нескольких румынских граждан в качестве заложников. Демарш возымел действие: Коларов и Димитров возвратились на родину. Там они узнали, что другой лодке удалось достичь Одессы, откуда Кабакчиев и Максимов добрались до Москвы.
Дома Георгия ждали два письма от жены. После длительной разлуки, вызванной его уходом в подполье во время стачки, у Любы случился очередной нервный срыв, и Георгий с наступлением лета отправил её к сербским родственникам – отдохнуть, переменить обстановку. Был в этом и тайный умысел: избежать мучительных объяснений по поводу запланированного морского предприятия, оградить от неминуемых переживаний. «Я ещё в Белграде, городе моих молодых мечтаний, – сообщала Люба. – Обхожу знакомые улицы и уголки в полном одиночестве, чтобы никто не мешал моим воспоминаниям». И в конце – как крик: «Страшно меня тяготит, что до сих пор (15 дней) от тебя нет абсолютно ничего – ни телеграммы, ни известия!» Георгий взглянул на дату: 1 июля. В тот день его допрашивал румынский следователь.
Написал одно за другим пять ответных писем, разослав их знакомым в надежде, что хотя бы одно найдёт Любу. Где она? Есть ли у неё деньги? Ответа долго не было. К испытанию разлукой прибавилось испытание неизвестностью. Эта неизвестность порождала тревожные раздумья, а раздумья выливались в строки пространных посланий: «Я не просто породнился, но полностью слился с тобой за пятнадцать лет; кроме тебя, нет у меня другого близкого человека, твоё отсутствие – страшная потеря для меня, а отсутствие писем – непереносимое мучение… В доме холодно, безлюдно и пусто без тебя… Ты понимаешь, милая моя, что всё это вовсе не сантименты, не следствие простого нарушения привычного течения жизни. Я чувствую теперь, как никогда раньше, сколь необходима ты мне как жена, как товарищ, как незаменимая спутница в жизни и борьбе… Только убеждение, что разлука необходима ради твоего же добра, ради твоего избавления от морального гнёта, только сознание, что ты благодаря этому сможешь раскрыть свои силы и способности, проявить свой необыкновенный дар, – только это меня утешает и даёт возможность переносить испытания с истинным стоицизмом. Очень хорошо понимаю, что не имею никакого права губить тебя ради себя. Ни я сам, ни движение, которому всецело принадлежу, не можем этого желать. Ты так много жертвовала собой для меня и через меня для нашего движения, что принять ещё одну жертву совершенно невозможно»50.
Пожелание «раскрыть свои силы и способности» оказалось весьма кстати. В случайно попавшемся на глаза номере сербской газеты «Будучност» Георгий увидел три стихотворения Любы. Одно сразу привлекло его внимание. «Да, я гордая плебейка!» – называлось оно. То была декларация женщины, которая росла в нищете и темноте, переносила унижения и голод, но не сдавалась, а трудилась и верила в лучшие дни, и теперь имеет право с достоинством заявить:
Люба возвратилась в Софию только в октябре. Как бы ни старался Георгий обеспечить ей более спокойную жизнь, это, как и следовало ожидать, не удалось. Люба окунулась в привычные занятия: работа, домашние заботы, помощь мужу в подготовке материалов для статей и депутатских выступлений. И вновь начались приступы депрессии, сопровождавшиеся слезами и бессонницей.
Документы II конгресса Коминтерна пришли в Софию с большим опозданием. Димитров проштудировал их от корки до корки. Самым главным документом была резолюция об условиях приёма партий в III Интернационал.
Спустя три года после Октября огромные массы людей в разных странах ещё были охвачены революционной эйфорией и с симпатией следили за деятельностью Коминтерна. Недаром в резолюции II конгресса утверждалось, что Коммунистический Интернационал стал в некотором роде модой, появилось много политических течений, желающих присоединиться к нему. Однако это обстоятельство не вызвало безоглядного оптимизма у Ленина. Он считал, что появилась опасность разжижения Коминтерна шаткими половинчатыми группами, ещё не покончившими с идеологией II Интернационала. Кроме того, в некоторых крупных партиях остались реформистские и социал-пацифистские группы, привносившие соответствующие настроения. Поэтому по настоянию Ленина и его соратников конгресс утвердил условия приёма в Коминтерн новых партий, а также объявил обязательства, которые должны взять на себя партии, вступившие в новый Интернационал. Жёсткие требования, отредактированные или написанные с участием Ленина, обозначили глубокий ров между «подлинными коммунистами», готовыми стать беззаветными солдатами мировой революции, и теми, кто не соответствовал нормативам.
Болгарская компартия безоговорочно приняла условия Коминтерна. К 1920 году в ней насчитывалось около 40 тысяч человек, а «Работнически вестник» с его 30-тысячным тиражом стал самой массовой газетой в стране. В то же время авторитет партии широких социалистов неуклонно снижался. Социал-демократы потерпели поражение на мартовских парламентских выборах, получив всего семь депутатских мест, в то время как коммунисты – 51.
Упомянутый выше журналист Димо Казасов, в молодости участвовавший в рабочем движении, вспоминал: «Влияние Великой Октябрьской социалистической революции проникло и в среду широких социалистов, которые в своё время встретили её с недоверием и неприязнью и в голос с рядом западных социалистов предрекали её неминуемый крах. Злополучный опыт бесплодного участия в управлении, а также удар, нанесённый стачкой транспортников, повлиявший на исход законодательных выборов, подъём Коммунистического Интернационала породили, наряду с неотразимым воздействием Великой Октябрьской революции, противодействие господствовавшему в партии оппортунистическому курсу». После проведённого в БРСДП референдума, пишет далее Казасов, произошёл раскол, и левое крыло партии присоединилось к БКП, признав программу, тактику и организационные принципы Коминтерна. Аналогичные процессы происходили и в профсоюзах, руководимых широкими социалистами52.