Страница 17 из 32
Как-то раз холодной зимой ночью мы с ним поднялись на колосники над сценой и обнаружили там комнату, полную голубей. Наружное стекло было разбито, и сквозь это окно они набивались в комнату. Напарнику, бывшему агенту-вербовщику пришла в голову изумительная мысль – поймать несколько голубей и пустить их вместо ворон. А чтобы голуби полетели вверх, включить для них вверху лампочку. Мне идея понравилась. Мы поймали несколько голубей – трех или четырех, напарник спрятал их себе за пазуху и стал ждать, когда Руслан запоет: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями…». Потом удар копьем и голова упала, а на сцену полетели из-за пазухи голуби. В это время кто-то из наших сидел в зале и слышал восхищение зрителей – все по-настоящему! Но голуби не полетели, куда хотели мы, а повернули в сторону ярких софитов на авансцену, а потом и в зал. Потом мы смеялись – они кружили над лысиной Исидора Зака.
Конечно, был большой скандал, и мы всей бригадой еще в течение трех суток гоняли голубей по зрительному залу, пока в конце концов не изловили их.
В театре случались и другие скандальные происшествия, но это было до меня, поэтому воздержусь от их пересказа, несмотря на их занимательность.
Работа в театре дала мне возможность изучить репертуар. На сцене в то время шли «Аида», «Снегурочка», «Руслан и Людмила», «Русалка», «Спящая красавица», «Лебединое озеро», «Щелкунчик», «Жизель», «Чио-Чио-сан», «Риголетто», «Тропою грома», «Фра-Дьяволо», «Последний бал», «Шурале» и др. Я был свидетелем премьеры «Последнего бала» и запомнил, что в связи с этой премьерой театр получил телеграмму от Сергея Городецкого, поздравившего театр с новым успехом. Я в то время уже знал это имя и обратил на него внимание. Кажется, в театре работала дочь Городецкого, но могу и ошибаться.
В театре я испытывал двойственное состояние: с одной стороны, я видел изнанку спектаклей, с другой – порой настолько попадал под обаяние искусства, что начинал воспринимать его как реальность, то есть был в полубредовом состоянии. Позже, в Ленинграде, я бывал на спектаклях классического репертуара, но если я теперь и имею какое-то представление об этом искусстве, то оно почерпнуто мной в Челябинском театре.
Особого разговора заслуживают люди, с которыми мне довелось работать. Рабочий сцены – это особая категория театралов: здесь и те, кто любит театр бескорыстно (зарплата рабочего мизерна), и несостоявшиеся артисты, обладающие голосом, но либо не имеющие слуха, либо не имеющие необходимой подготовки. При мне один из таких рабочих прослушивался, но почему-то был отвергнут. Кроме того, рабочие частенько выходят на сцену в массовках, а иногда даже получают роли, правда, не требующие голоса. Запомнился молодой мужичок лет тридцати пяти, он был маленького роста, и его всегда выносили на носилках в качестве дядьки Черномора. За выход («вынос») ему платили не один рубль, как обычно за участие в массовке, а то ли три рубля, то ли семь. Об этом Боре я написал небольшой рассказик.
Однажды один стиляга «центровой», как раз тот, что прослушивался, поманил меня за собой, я пошел с ним, зашли в туалет, он вынул пистолет и приставил ко мне: «Руки вверх!». – «Ты что?» – спрашиваю я, а он снова: «Руки вверх!». Так он пошутил и рассказал, что нашел пистолет случайно где-то в подвале. А потом пригласил меня на крышу театра, дело было холодной зимой, ночью, время часов десять вечера, и начал оттуда стрелять по фонарям. Я пытался, как мог, отговаривать его. Потом спустились вниз, где шел какой-то красивый спектакль.
В театре я впервые познакомился с настоящим (так мне казалось) художником. Его два этюда то ли постоянно висели в картинной галерее, то ли выставлялись. Так или иначе, но я очень проникся к нему уважением.
Одно время я подружился с Иваном Мызгиным, бывшим моряком. Он гордился своим дедом, революционером, написавшим книгу «Не бог, не царь и не герой». Он знал, что я пробую перо, поэтому охотно поведал мне о своей близости к литературе. С ним мы бывали и у меня дома, даже иногда я оставлял его у нас, спал, конечно, на полу. Потом, когда я ушел из театра, дружба наша сама собой распалась. Были люди разные, но не обо всех даже можно и рассказать, потому что самое интересное в них связано либо с каким-либо преступлением, либо с чем-нибудь неприличным.
Не помню точной причины моего ухода из театра, но, кажется, ушел потому, что работа была вечерняя и я из-за нее пропускал занятия в драмкружке. Вечернюю школу я посещать мог, потому что занятия в ней были в две смены – утреннюю и вечернюю, а вот драмкружок работал только вечерами.
После ухода из театра жизнь стала более напряженной. Я стал больше и систематичнее заниматься, стал больше читать. Увлекся Горьким. Его ранние рассказы, собранные в книге «По Руси», научили меня чувствовать радость простой физической жизни. Этому, конечно, способствовала сама молодость. Тогда же я прочитал «Дело Артамоновых» и две первые книги «Клима Самгина». С большой радостью открыл для себя Джека Лондона, тогда я прочитал его «Путешествие на «Снарке»». По утрам, когда не работал, я шел в газетный киоск покупать «Неделю» – приложение к газете «Известия», регулярно покупал «Курьер Юнеско» и журнал «Америка», который продавщица специально для меня откладывала. Читал журналы «Наука и жизнь» и «Вокруг света» – все это как-то расширяло мой кругозор.
В это время я вел записную книжку, в которую вносил свои жизненные наблюдения. В книжке появлялись какие-то записи политического характера. Я почему-то находил в жизни некоторую несправедливость – и это при том, что в целом был настроен социалистически, верил в социализм и в построение коммунистического общества. Тогда же я познакомился с учениями утопистов, читал «Город солнца» Кампанеллы, хотя читал поверхностно.
Пережив зиму 1961-1962 годов, я в очередной раз уволился с работы и решил навестить родное село Веселое. У меня был замысел – повидаться с друзьями детства, вообще навестить родную землю и оттуда пойти по Руси, как ходил Горький.
Хомутовка. Лето 1362 года
Никогда не забуду теплого июньского дня, когда я, сойдя с поезда в Моршанске, вышел в поле, которое начиналось сразу же за новым вокзалом. Ветерок трепал на мне рубашку, и я всем телом чувствовал его ласку и нежность, которые я отнес просто на счет родины, родной земли. Нет слов, чтобы выразить то состояние всего организма, состояние легкости и счастья, какое я испытал. Так меня встречала родная земля.
От Моршанска я доехал уже каким-то местным поездом до станции «Хлудово», от которой до Хомутовки всего-то километра три. По пути в деревню со мной произошел забавный случай. В поле я выронил из рук записную книжку и ветер развеял по полю листки. Как мог, я их собрал. Но когда я пришел в родное село, там уже были разговоры, что какой-то мужчина разбрасывал по полю листовки, наверное, вражеский агент. Я рассказал, что тот агент был я, но рассказал, конечно, не всем, и разговор еще некоторое время передавался среди жителей села. Дремучести деревенских жителей нет предела. Думаю, теперь там все-таки иначе. Электричества у нас в то время не было, а радио провели лишь в 1956 году – и это был великий праздник.
В Хомутовке я остановился в родовом доме моей матери, где жила ее золовка, тетя Таня. Дом был поделен на две части, одна из которых принадлежала ее сыну, племяннику моей матери, Алексею Федоровичу. Сам Алексей Федорович с женой Полиной и дочерью, моей крестницей Светланой, жил в это время в другом месте. У меня был отдельный вход, и я жил свободно, не очень стесняя тетю Таню.
В то время я отчаянно влюбился в местную красавицу Веру Басманову, жившую на другом конце села, в деревне Кончановке, и каждый вечер я отматывал по несколько километров туда и обратно. Однажды мы сидели ночью у нее в палисаднике, и она спросила, что это за перстенек у меня на пальце? Я сказал, что это пустяк, не следует обращать на это внимание. «А если это пустяк, сними и выбрось его!» – сказал она. Я снял и выбросил его куда-то в темноту. Таким образом, шмара, предсказавшая мне, что я выброшу перстень через год, оказалась права. Несмотря на это Вера на мои ухаживания отвечала довольно прохладно.