Страница 12 из 15
Улица как прощание долгого пространства с самим собой, с продляемым, длящимся донельзя шагом; как расставание с тишиной затаившегося во времени до-истории дома; как тающая география голосов случайной, диковатой, туманной толпы. Улица – место, не терпящее китайских церемоний вечности.
Золото прокалывающих, укалывающих пространство вездесущих тропинок, троп, проселочных дорог – окружающего заспавшееся событие времени. Расцвет вздрагивающих спозаранку недалеких, не достигающих самого места веток, разросшейся, заполонившей всё крапивы. Поворот, мостик, полусгнившая завалинка, заболоченная речушка, текущая мимо места, поверх ландшафта, внутри пространством забытого горизонта.
Вода и гений: Андрей Тарковский – зыбкая неустойчивость бытия.
Краски осени проданы за бесчестие раскинувшегося бесстыдно телесного упругого кругозора. Невесть откуда взявшиеся заневестившиеся рдяные, охровые, лимонные, бездонные линии, окружности, рельефы, сферы самоуверенных, самостоящих, самостоятельных образов. Сюжеты ломаных чувств, скрытых эмоций вертикальных ландшафтов засыпающего, сонного, коченеющего собственными формами времени.
Весь ужас архитектуры состоит в разъединении пространств состояний, событий на ячейки беспамятства мест, в которых тонут островки автономного самозабвенного бытия.
Тотальная темень черного бесконечного снежного поля февральским вечером. Поверхность расширяющегося безгранично воображения, скользящего, падающего, утопающего, застревающего, пробирающегося самой еле искрящейся телесностью затопленного темнотой и тошнотой пространства.
Я хочу быть героем пространства, захватчиком, оккупантом всех мест сразу, становящихся тем самым ландшафтом и рельефом географического образа бестелесного тела окончательно и бесповоротно уточненной карты законного бытия. Быть – значит размещать и размещаться одновременно.
Пространство и симультанность мест, захваченных географией самого бытия.
Поезд как субстанция энергетического, подвижного ландшафта, чья «кожа», поверхность подвержена волнообразным изменениям, творящим «пробегающие» мимо места, станции, платформы, реки, города. Поезд как со-творение пространства и образа, размещенных друг в друге, друг другом.
Отказ от очевидной последовательности мест, ландшафтов как неуловимая эротика разбегающихся, размножающихся пространств, воображаемых походя, «на бегу», с ходу.
Чернила ночи плотно облегают тело свернувшегося бочком, съежившегося ландшафта, чьи пространственные амбиции не простираются теперь дальше образов теплой норы, уютного дома, самомыслящей сферы, «соляриса». Образ, мысль есть идеальное тело, окруженное, стиснутое ночью не видящего себя пространства.
«Поезд идет на Урал» – в этой фразе заложен расстилающийся, разворачивающийся по параболе смысла образ напыщенного, насыщенного горного, горно-лесного энтузиазма, но также – ментальный пейзаж геоистории, ждущей и готовящей свой «подземный» евразийский успех, свой успешный локальный миф, движущийся, рассказывающийся как юго-восточный ориентир центра всех возможных земных событий – естественно, в присутствии неба.
Ландшафт есть абсолютизация самодовлеющей телесности, когда пространство становится образом сокровенного чувствилища Неба, соразмерного внутреннему идеалу Земли.
…И вот, когда время становится равнозначно, равнообраз-но самому себе, тогда появляется уверенность в самом пространстве – оно находится там же, где я, и оно есть моя ландшафтная экзистенция, мое место в моем бытии.
Легкий крен массивных горных систем и кряжей – туда-сюда, туда-сюда. Легкий крен пассажирского поезда на выпуклых, изящных изгибах пути – туда-сюда, туда-сюда. Легкий крен географических образов бытия-в-пути, пути-в-бытии – туда-сюда, сюда-туда.
Голос пространства достает, достигает границы вечности там, где она уже растворяется в осеннем низком солнце волнистых пего-разноцветных равнин, «намекающих», напоминающих о проходящих, звенящих отдаленно, вдалеке горных, холмистых временах – когда горным кругозором воображалось место настоящего ландшафтного времени.
Листья-копейки осенних берез. Они размыты в воздухе и воздухом как древнее золото прошлых пространств, память которых вдруг, внезапно вспыхивает, светится, мерцает местами строго, точно, безукоризненно увиденного локально-ностальгического цвета.
Лежа в купе вагона, на спине, вижу столбы электропередач, движущиеся, проносящиеся на фоне неба, облаков. Небесные железные дороги, но все это вверх тормашками. Ощущение событий неба как просто взгляда вверх, поверх путевых состояний сознания.
…Но чистое звучание леса отдается протяженной поверхностью интровертивного, неясного в экзистенциальной перспективе пейзажа – пейзажа, застигнутого голосом, голосами других пространств, не имеющих здесь своего очевидного, очерченного рельефным воздухом со-бытия, места.
Ясно видимые дюны параллельных тонких морщин на лбу наследуют пустынному ландшафту сухой отточенной «песчаной» мысли, полагающей себя пространством суверенных и аутентичных географических образов. Физиогномика пространства есть не что иное как последовательности природных ландшафтов экзистенциальной телесности, движимые «покоем и волей» мнимой пустоты мысли-места; место мысли совпадает здесь с самой мыслью о месте.
Кажущаяся бесконечность собственной жизни в детстве и юности продолжается-таки впоследствии пониманием безусловности и обязательности конкретных экзистенциальных пространств и соответствующих им стратегий: всякий ландшафт обязан своим происхождением образам-истокам жизни как великой пространственной метафоры Бытия.
Кристаллическая структура осени, воображаемой как грани, сколы, лучи отдалённо-ландшафтных плоскостей, которые развиваются, раскручиваются, развертываются, распространяются некой скрыто-пружинной силой, энергией наращивания самого пространственного образа, его протяженной холодяще-влажной ясностью и растекающейся-распадающейся очевидностью.
Воздушные силы пространства захватывают унылые, бесконечные серые холмы внутренних ночных концлагерей, зон. Поднимаемые еще не проснувшимся, заспанным ветром всполошенные темные хлопья белых ночей протяженной вечностью растерянности, не осязающей былых времен спрятанного рыжей полегшей травой пейзажа. Что не останется здесь – место, раскрашенное туманом псевдомолочного утра, затопленное дикой жидкостью, ярым потоком ландшафтов-без-снов, бессонных равнин, размываемых атопическими панорамами захватывающей саму себя, безразличной своим собственным кругозором пустоты. Ничто не есть оконтуривающий свою карту тотальный географический образ.
Может быть, Тёрнер
Стоял совершенно выпуклый блистающий день, и осень диктовала багряно-лимонную геометрию уже расчисленного предстоящей зимой пугливо-сумеречного образа залегшего в уютные моменты самоварно-чайного бытия пространства. Был абсолютно округлый день торжествующего собственной призрачно-проникающей протяженностью ландшафта. Шло и опространствля-лось мое маленькое, свернутое, собранное, сосредоточенное бытие-в-осени.
На окраине какого-то другого бытия; в пространстве, не означающем любые, претендующие на регалии и ритуалы центры; в месте, воображаемом вне притягиваемых друг другом, друг-задругом границ. Из бытия в бытие – как путь без права спокойно путешествовать; может быть: пытаться опространствовать само пространство, не боясь тавтологий, тождеств, повторов.
Темный воздух галерей ночи, охраняющих незаслуженный покой умиротворенных своей собственной торопливой, поспешной топографией ландшафтов.
Расширение невидимого слабого ветра, касающегося образов листьев, дорог, горизонтов.
Предсказуемость тающих символов растущей, претворяющейся, удаляющейся неверными сумерками ландшафтной уверенности бытия – млечной, влажной, тревожащей, осторожной.
Рекой назначено продолжение водяной пространственности «стеклянных», капельных, струйных оснований, удостоверений, доказательств, устремленных в расплывающуюся, переливающуюся графику временно размещаемой – прямо посреди бытия – незамеченной небесно-земной сферической вечности. Потоком ласкающих лоно засыпающего дна, бездны оплывающей саму себя жизни, формуется, пишется, течет безумное забытое небо – без берегов бесценного охрой, лазурью, зеленью бытия.