Страница 15 из 20
Если бы я сознательно убил хотя бы злобного врага, у меня не хватило бы силы описать то чувство, какое испытывал бы я, сидя здесь, в тесной, жуткой, тихой камере тюрьмы… Можно ли требовать от меня, чтобы я описывал здесь мое состояние, когда я ничего не помню об убийстве, в то время, как в мозгу все время одна за другой шевелятся картины, предшествующие тому ужасу, в котором меня обвиняют, а, главное, еще до сих пор я вижу кровь на своих руках и на одежде, замененной теперь арестантским халатом — относительно одежды тюремная администрация распорядилась заранее, не дожидаясь приговора… Вот уже около месяца я в тюрьме, подавленный, разбитый, ничего не сознающий, что произошло и что будет дальше — близкий к тому, чтобы разбить голову о каменную облупившуюся стену…
Поэтому буду говорить здесь не о том, что я переживал, а только о том, что происходило. Отрывочно, может быть, так же растерянно, как было растеряно мое сознание, но постараюсь не упустить ни одного факта.
Вчера меня вызывал к себе следователь.
— Расскажите все по порядку.
Я рассказал все, стараясь не забыть самых мельчайших подробностей о том, как запиралась комната, о разговоре с этой женщиной, о самом Медынине… Когда следователь выслушал меня, я чувствовал, что мой спутанный рассказ не произвел на него того впечатления, какое я хотел достичь полной откровенностью.
— Скажите, — немного иронически спросил он, когда я дошел до рассказа о красной комнате Медынина, — вы не страдали галлюцинациями?..
— Я сейчас начинаю страдать ими, — горько вырвалось у меня, — поймите… Ведь это бред… Это кошмар какой-то, вся эта история…
Следователь порылся в каких-то бумагах и вынул два листка почтовой бумаги, исписанных моим почерком.
«Роман! — мелькнуло у меня в голове. — Роман, который диктовал Медынин».
— Это ваша рука?
— Моя.
— Вы помните, что здесь написано?..
— Нет, — искренне сказал я.
— Хорошо, тогда я прочту вам, — с недоверием посмотрев на меня, предложил следователь, — вот отрывок из одного письма… «Дорогая… Теперь этой жизни с погоней за куском хлеба — конец. Я сознательно решился на преступление. Что из того, если эта никому не нужная женщина умрет, когда из-за этого может возникнуть наше большое и долгое счастье. Ее бриллианты помогут нам бежать за границу, где мы будем в безопасности… Подожду до завтра…» Вами написано?..
— Мной, — глухо ответил я, — только…
— Вы это скажете потом. Желаете прослушать второй отрывок?
— Читайте…
— Этот еще меньше… «Руки у меня в крови, я боюсь испачкать бумагу, но все же пишу тебе, родная. Все кончено, брильянты у меня и завтра я еду к тебе. Прощай, пока…» Рука та же, как и на той записке, которую вы признали. Обе эти записки Медынин передал становому приставу; он нашел их у вас на столе… Что вы можете сказать по этому поводу?
— Ничего, ничего, — почти в бешенстве крикнул я, сдерживаясь во время чтения, — кроме того, что Медынин убийца, проклятый убийца… Он меня заставил написать это… Я расскажу вам…
Я передал следователю, как мы писали роман.
— Но позвольте… Ведь это же почтовая бумага, — сказал он, — ведь это же написано с обращением, — это письма!
— Это проклятая подделка… Он изорвал все остальное, а это оставил…
— Значит, вы заявляете, что это не письма?
— Да…
— Хорошо, — пожал плечами следователь, — что же вы скажете относительно бриллиантов, которые нашли около вашей комнаты?
— Не знаю.
— Относительно показания лакея, который видел вас влезающим в комнату убитой?
— Не знаю.
— Ну, наконец, относительно крови, которой вы были обрызганы?
— Не знаю, не знаю, не знаю…
Следователь поднял на меня изумленные глаза.
— Ваше запирательство наводит на мысль о сообщнике, но следствие совершенно отрицает это… Больше у меня нет вопросов… — и вдруг его голос немного дрогнул, — послушайте, — мягко сказал он, — знаете ли вы, в каком положении дело? Ведь против вас говорят все улики… Нет ничего, что бы оправдывало вас… Я совершаю преступление, что так разговариваю с вами, но я сам не знаю — убийца вы или нет… Мне в первый раз в жизни приходится иметь дело с таким преступлением, где все факты говорят одно, а между тем, здесь есть что-то недосказанное, что может все перевернуть вверх дном…
— Спасибо, — проговорил я, чувствуя, что по лицу катятся слезы, — спасибо… Я Богом клянусь, что ничего не знаю, ничего не помню… Я никого никогда не хотел убивать… Это убил Медынин… Это он меня заставил… Вот эти письма… Да я же вспомнил, вспомнил, — крикнул я, вскакивая со стула, — я покажу, откуда эти письма…
Несмотря на тревогу, мелькнувшую в глазах следователя, я схватил эти два листка почтовой бумаги и приставил их к оконному стеклу. На каждом листке справа наверху было по желтому бледному пятнышку..
— Вы видите это?..
— Вижу… вижу… Что же тут особенного…
— Зажгите спичку… Я прошу вас.
Когда огонь приблизился к пятнышку на первой бумажке, оно побурело и на его фоне выступила трудно уловимыми штрихами цифра: 14[1]. На другой бумажке появилось 17.
— Цифры? — спросил следователь.
— Да, — радостно ответил я, — страницы романа, откуда это было вырвало… Медынин замазал цифры какой-то жидкостью… Теперь вы видите?..
— Что? — подошел ко мне следователь.
— Что-то недосказанное, о котором вы упоминали, может выясниться… Помогите мне…
С утра шел дождь, судя по стуку капель в водосточной трубе и тому куску хмурого неба, который мне был виден из маленького окошка с частой толстой решеткой… Я сидел около привинченного к стене столика и читал какую-то книгу; читал, чтобы заставить себя хоть на секунду забыть о том, что через несколько дней назначен суд, на котором я должен предстать, как убийца женщины из-за ящичка с драгоценностями… По газете, переданной мне одним из заключенных на прогулке, я узнал, что весь город полон разговорами обо мне. Медынина знают, он уважаемый человек, с хорошей репутацией, а я — грабитель и убийца, пробравшийся в дом, чтобы кровью добыть несколько тысяч рублей…
По целым дням я плакал и бился головой о стены… Как я молился, чтобы Бог послал мне смерть раньше, чем я должен буду выслушать обвинительный приговор и идти на каторгу, не зная, что я сделал и кому причинил кровавое зло…
Около камеры кто-то завозился, вздрогнул замок и вошел тюремщик:
— К следователю, — грубо сказал он, — да поживее…
Я оделся и вышел из камеры…
У следователя пришлось долго ждать. Дверь в его кабинет была закрыта и оттуда я расслышал еще чей-то голос, кроме следователя, тоненький — не то женский, не то детский… Я прислушался: где-то я слышал этот голос. Да, я где-то слышал его… Я стал мучительно припоминать и был разбужен, как ото сна, мягким прикосновением следователя, который позвал меня к себе. Когда я вошел, около стола стояла какая-то бледная тоненькая девочка дет тринадцати-четырнадцати и быстро обернулась ко мне. Увидев меня, она резко отступила, и я заметил, как в ее детских голубых глазках мелькнула тень беспокойного страха и ненависти.
— Это он? — спросил следователь, входя и затворяя за собой дверь, — скажи, Валя, ты узнаешь его?
— Да, — наклонила голову девочка, — это он…
— Ты видела его?
— Да… Один раз днем он проходил по коридору… Я была за дверью…
— А потом?
— Потом… потом, тогда… в комнате мамы, — и губы у нее задрожали от сдерживаемых слез.
— Вы знаете, господин Агнатов, эту девочку…
— Нет, я не видел ее, — сказал я, оглядывая хрупкую фигурку Вали, — но я догадываюсь, кто она…
— Кто же…
— Она дочь этой женщины… убитой…
Девочка взглянула на следователя, потом на меня и опустилась на стул. Детские нервы не выдержали, и она горячо заплакала, стиснув маленькие ручки в кулаки…
— Зачем вы убили ее… Мама такая добрая… Она отдала бы вам деньги… и бриллианты, которые вы взяли… Все отдала бы… Мамочка, мамочка…
1
…цифра: 14 — Так в тексте, хотя выше номер страницы дан как 13.