Страница 2 из 11
Выше изложены подробности дела Веры Засулич, имевшего место быть в конце семидесятых годов XΙX – го века в столице (!) царской России и давшего всей Европе неслыханный пример «демократии».
Тут надо дать отчёт по поводу самого смысла случившегося. Что же это такое – милая, прекраснодушная компашка присяжных на суде вместе с присутствовавшими рукоплескантами? По сути – это срез тогдашнего общества, то есть яркие выразители царящей в нём атмосферы. Присяжные оправдывают террористку, покушавшуюся на представителя власти! И происходит всё это в то самое время, когда уже началась охота на самого царя (освободителя)!
Так можно ли было оставаться в уверенности, что после подобных чудес ничего не произойдёт с целой страной?
Как ни странно – и вопреки распостранённым в западных странах сведениям, – Россия начала ХХ – го века была… либеральнее самой Европы! Мог ли, например, в Германии какой – нибудь деятель культуры, призвавший к свержению кайзера, остаться безнаказанным? Вопрос риторический.
Не то было в России, когда Горький, уже написавший «Песнь о Буревестнике» и, будучи в Нижнем Новгороде членом марксистского кружка, явившийся автором прокламации с призывом к борьбе с самодержавием, в феврале 1902 года… избирается почётным членом императорской Академии! Что ж, ошибку исправляют. Как водится, тут же следуют протесты (в том числе и от почётных академиков Чехова и Короленко), а сам автор по сути преступного деяния отделывается легко. Осталась в истории говорящая о многом, характерная ирония Николая ΙΙ по поводу этого «избрания»: «Более чем оригинально».
Как же, однако, по – другому всё это видится с временнόй дистанции в целый век! Более чем оригинальным можно назвать как раз отношение самогό императора к подобным вещам. И столь мягко шутить по такому поводу самодержцу огромной страны выпадет недолго…
Какая атмосфера царила в начале века XX – го в столице империи, когда в интеллигентской среде кружились головы от дарованной манифестом царя свободы, – красочно живописала остроглазая Тэффи в своих воспоминаниях (на склоне лет в эмиграции она сама с изумлением спрашивала себя: неужели всё это было?).
«Россия вдруг сразу полевела. Студенты волновались, рабочие бастовали, даже старые генералы брюзжали на скверные порядки и резко отзывались о личности государя.»
Упомянув, что в литературных кругах созрела необходимость создания газеты либерального направления с привлечением… социал – демократов, Тэффи, сама принявшая в этом участие, обрисовала, как 27 октября 1905 – го года появилась первая «Новая жизнь» с главным редактором Румянцевым – газета, которая пошла нарасхват.
«Газетой интересовалась, конечно, интеллигенция. Новизна союза социал – демократов с декадентами (Минский и Гиппиус), а к тому же ещё и Горький, очень всех интриговала.
В нашей роскошной редакции и начали появляться странные типы. Шушукались по уголкам, смотрели друг на друга многозначительно.
В газетном мире никто их не знал. В общем, все они были похожи друг на друга. И даже говорили одинаково, иронически оттягивая губы и чего – то не договаривая.»
(Мне тут вспомнилась старая фотография с членами рабочего кружка с Невской заставы, которым руководил одно время Ульянов – все они, как один, глядели в объектив как – то исподлобья).
И вот однажды…
«В приёмной нашей редакции сидел Румянцев и с ним ещё двое. Один – уже знакомый из «шептунов», другой новый. Новый был некрасивый, толстенький, с широкой нижней челюстью, с выпуклым плешивым лбом, с узенькими хитрыми глазами, скуластый. Сидел, заложив ногу на ногу, и что – то внушительно говорил Румянцеву. Румянцев разводил руками, пожимал плечами и явно возмущался. «Шептун» ел глазами нового, поддакивал ему и даже от усердия подпрыгивал на стуле.»
Что ж, этот «новый» – личность, понятное дело, с ходу узнаваемая, которая, явившись, моментально поставила всё на нужное ей место, подавив разводящего руками несчастного главреда.
«Хронику должны давать сами рабочие» – без абиняков заявил этот новый, которого звали Владимир Ильич.
«– А литературную критику, отчёты о театрах и опере тоже будут писать рабочие? – спросила я.
– Нам сейчас театры не нужны. И никакая музыка не нужна. Статей и отзывов ни о каком искусстве в нашей газете быть не должно. Только рабочие хроникёры могут связать нас с массами.»
Позже была попытка возразить по существу дела:
«– Но ведь нашу газету читают не только рабочие.
– Да, но те читатели нам не интересны.»
(Весьма красноречиво это его категоричное, повторяющееся «нам»…) Тэффи продолжает (не лишнее тут будет напомнить, что упоминает она не просто «город», но это – столица империи!):
«А жизнь в городе текла своим чередом.
Молодые журналисты ухаживали за молодыми революционерками, наехавшими из – за границы.
Была какая – то (кажется, фамилия её была Градусова – сейчас не помню), которая разносила в муфте гранаты, и провожающие её сотрудники буржуазной «Биржевки» были в восторге.
– Она очень недурно одевается и ходит к парикмахеру и вдруг – в муфте у неё бомбы. Как хотите – это не банально. И всё совершенно спокойно и естественно. Идёт, улыбается. Прямо душка!
Собирали деньги на оружие.
Вот такие небанальные душки приходили в редакции газет и журналов, в артистические театров и очень кокетливо предлагали жертвовать на оружие. Одна богатая актриса отнеслась к вопросу очень деловито. Дала двадцать рублей, но потребовала расписку.
– В случае, если революционеры придут грабить мою квартиру, так чтобы я могла показать, что я жертвовала в их пользу. Тогда они меня не тронут.»
Рассказала Тэффи, как в редакцию газеты пришел один тип, собиравший деньги на оружие «в большой бумажный мешок». Сама она от такой чести отказалась, зато оказавшийся здесь английский журналист, сотрудник «Таймс», со смехом дал тому десятирублёвый золотой. А вскоре после этого она нечаянно увидела в дорогом ночном ресторане «собирателя», попивающего шампанское с дамой…
(Цитируется по Тэффи, «Он и они», Слово, № 11, 1991.)
Поистине странные чудеса творились в столице империи с интеллигентными дамами…
«О Коллонтай (рассказывала вчера Щепкина – Куперник):
– Я её знаю очень хорошо. Была когда – то похожа на ангела. С утра надевала самое простенькое платьице и скакала в рабочие трущобы – ″на работу″. А воротясь домой, брала ванну, надевала голубенькую рубашечку – и шмыг с коробкой конфет в кровать к подруге (ко мне): ″Ну давай, дружок, поболтаем теперь всласть!″»
Ну а об участии в тогдашних событиях самой Щепкиной с мужем так отозвался Евтушенко в своей Антологии: «Весной 1917 года Полынов и Щепкина – Куперник предоставили свою квартиру для конспиративных встреч большевиков, от которых потом сами спасались во врангелевском Крыму.»
А само это интеллигентское общество, погрузившись в новомодные поветрия, попросту разлагалось. О царившей в нём атмосфере убийственные воспоминания оставил Корней Чуковский: «В 1905–1906 гг. был литературный салон у Николая Максимовича Минского на Английской набережной в доме железнодорожного дельца Полякова. Поляков (родственник Минского) предоставил поэту роскошную квартиру. Минский поселился там с молодой женой, поэтессой Вилькиной. Вилькина была красива, принимала гостей, лёжа на кушетке, и руку каждого молодого мужчины прикладывала тыльною стороною к своему левому соску, держала там несколько секунд и отпускала. Однажды пошёл я с нею и с В.В. Розановым на митинг. Когда ей нравился какой – нибудь оратор, она громко восклицала, глядя на него в лорнет:
– Чуковский, я хочу ему отдаться!»