Страница 56 из 132
Нервное напряжение требовало разрядки, и Максим очень обрадовался, когда Середа сказал ему, что пора избавиться от опасного соседа. Опасным соседом они давно уже прозвали немецкий штаб, разместившийся на Садовой поблизости от подпольной типографии.
У Максима загорелись глаза.
Да, не бежать от этого гнусного соседа, а уничтожить осиное гнездо. И уничтожить именно в эти дни, когда в фашистских застенках мучают и убивают коммунистов.
Весь охваченный ненавистью, стараясь забыть обо всем, что терзало его, он отдался делу, которое поручил ему подпольный райком.
Следующие двое суток Максим жил точно во сне. Какая-то прозрачная стена отделяла его от реальной действительности.
Ромка Белозубый, ставший в это время Максимовой тенью, удивленно и даже робко поглядывал на заросшее, почернелое, непривычно злое лицо своего старшего товарища.
Все эти дни Ромка не спускал глаз с дома на Садовой, и у него возник отчаянный, ошеломительный план. Можно выкрасть у пьяного мадьярского шофера (знал он такого!) грузовую машину, промчаться на ней мимо этого проклятого штаба и — с ходу — швырнуть в окна две добрые связки гранат. Среди белого дня! Днем там больше немцев. Ведь часть офицеров расквартирована в других местах. А здесь на третьем этаже ночует всего человек двадцать. Так что лучше днем…
Выслушав Ромку, Максим коротко сказал:
— Чепуха!
И все делалось тихо, почти без слов.
В подвальчике, где, портя глаза, при свечках работали два печатника, еще летом было зарыто несколько ящиков тола. По приказу Середы печатники скрылись на недельку, а хозяйка дома ушла к родичам куда-то под Фастов.
Выкопав ночью тол, Максим и Ромка ползком перетащили ящики в покинутую разрушенную хибарку, что притулилась к глухой стене трехэтажного дома, занятого немцами. Под хибарой был тесный погреб. Здесь их и застал рассвет.
Они сидели на ящиках с толом и молчали. Время тянулось медленно. От сырой и холодной земли пахло плесенью и чем-то раздражающе кислым — должно быть, гнилой капустой.
Предусмотрительный Ромка вспомнил, что у него в кармане есть несколько сухарей. Уходя из дому, он всегда брал с собой сухари, потому что не знал, когда вернется и когда ему выпадет случай чего-нибудь поесть. Сухари были вкусные, а вот о воде он не подумал. Ромка вздохнул с досады. Потом задремал.
Максим прислонился плечом к влажной стене и тоже закрыл глаза. Не жажда, не тревожное ожидание мучили его. Он видел Ольгу. Она вопрошающе смотрела на него, в ее взгляде были гнев, боль и отчаяние. Она смотрела так, как в момент последней встречи на улице.
И молчала.
В этом тоскливом молчании медленно — минута за минутой — полз холодный день в сыром, заплесневелом погребе.
Когда на дворе стемнело, они повели подкоп к подвалу трехэтажного дома. Землю вынули быстро. Гораздо труднее было долбить ломами толстую стену. Кирпичная пыль скрипела на зубах, слепила глаза.
Максим наискось, ожесточенно, но почти неслышно, бил ломом. Стена была живой, стена была врагом, ненавистной силой, отгораживающей его от света, от Ольги. Обессилев, он ложился на землю, выплевывал кирпичную пыль. Потом снова хватал лом. Часы ли проходили, минуты ли…
Стояла ночь — туманная, сырая, запах плесени и гнили, запах поздней осени поднимался от земли. Ночь без неба и звезд, без единого огонька тоже напоминала погреб.
Через какой-то двор, через оголенный садик Ромка провел Максима на соседнюю улицу к своему дому.
Ромкина бабушка привыкла ко всему. Но на этот раз и она испугалась, увидев запыленные лица, измазанную землей одежду Максима и Ромки.
Они сбросили грязные ватники, умылись и сели к столу, где уже дымилась в миске горячая картошка.
Щепотка соли, и горячая картофелина, которую перебрасываешь с ладони на ладонь, и кружка кипятку, и свежий воздух — нет ничего лучше на свете.
На столе лежали часы. Проходили минуты. Там, в подвале, тлел шнур.
Когда раздался взрыв, бабушка так и присела, а они подняли головы и посмотрели друг другу в глаза.
Назавтра Ромка сидел перед Середой, непривычно тихий и молчаливый, хотя гордость распирала его, струилась из глаз. Но Середа напоминал ему строгого учителя, и Ромка старался показать себя человеком вполне взрослым и серьезным.
А Середа, невольно улыбаясь, думал: «Мальчишка! Видно, я сильно уже постарел, если на семнадцатилетнего хлопца смотрю как на ребенка. А сколько было тебе, когда все гремело вокруг и ты лез в самое пекло?»
— Ну что ж, это хорошо, что ты готов на любое дело, — сказал Середа. — А что тебе по сердцу, я знаю. Скажем, промчаться на машине среди белого дня и швырнуть гранаты гитлеровцам в морды. Здорово?
Ромка смущенно опустил глаза.
— А вместо такого геройства пришлось, словно кротам, под землей копаться. Не то?.. — Середа помолчал и сказал уже без улыбки: — Есть на свете, Роман, великая вещь: мужество. Ходит оно по земле, не крича о себе, не пыжась. Да еще на ухо сердито нашептывает: «Думай о деле, а не о том, чтоб блеснуть и удивить мир»… Я понимаю, Роман, скучно долбить стену, глотать пыль, мерзнуть. И все это молча. Хочется крикнуть «ура!» — а приходится таиться, как мышь. Скучно… Вот я заговорил о новом деле, и ты, наверное, подумал: «Теперь дядя Матвей меня на такой подвиг пошлет, что все ахнут». Нет, друг. Не ахнут. Когда вы стену долбили, у вас на всякий случай были с собой пистолеты. Так? А теперь и пистолет отберу. Без всякого оружия пойдешь. Зато возьмешь фокусы свои, карты, тарелочки… — Середа показал руками, как жонглирует Ромка. Но тут же, сурово сдвинув брови, заговорил языком приказа: — Перейдешь через фронт. А до фронта шестьсот или семьсот километров. Понял? Перейдешь через фронт, а там тебе покажут дорогу. Будешь иметь разговор с представителями Цека партии. Понял? Дорога трудная и далекая. Будет холодно, будет и голодно. Ночевать придется иной раз в копне сена. А то и в лесу. И каждый день забота, как обмануть немца, как заговорить зубы полицаю, как рассмешить дурака. Будет и страшно… — Ромка покачал головой, но Середа не дал ему вымолвить и слова. — Не ври. Будет страшно. А ты держись. И дойди. Потому что надо. А потом надо будет вернуться в Киев. Потому что мы будем ждать. Понял?
— Понял, — тихо сказал Ромка.
Он мысленно представил себе огромное расстояние — сотни, сотни километров. Холодный ветер дохнул ему в лицо.
— Готовься, Роман. Все, что касается одежды, документов и прочего, обсудим вместе с Максимом.
…Через два дня Ромка двинулся в далекий путь.
Он пройдет через всю Украину, он перейдет линию фронта. Много придется ему вытерпеть, увидеть, узнать. Предстоят ему десятки встреч, добрых и злых, и ждут его десятки опасностей. А оружием должны служить лишь белозубая улыбка, веселая шутка и острое словцо.
Рядом с Калиновским Зубарь обретал уверенность. Он с удивлением спрашивал себя: «И почему я раньше его чуждался?» Калиновскому и в эти дни не изменила шутка. Странно было смотреть на его лицо, на котором один глаз искрился смехом, а другой застыл в угрюмой сосредоточенности. Главное, Калиновский знал, чего он хочет, и, когда они были вместе, Зубарь находил в себе силы вырваться из трясины засасывающих его колебаний. Ему не надо было выбирать, не надо было принимать решений. Все решал Калиновский, а ему оставалось лишь делать то, что подсказывали.
Шефу Бунке они понравились. Молодые инженеры — и в первый же день добровольно явились на работу. Высокий, костлявый немец с длинным хмурым лицом внимательно разглядывал их близорукими бесцветными глазами. По другую сторону стола сидел лысый переводчик и топорно, слово за словом, переводил речь Калиновского, который смотрел прямо на шефа, говорил громко, будто обращаясь к глухому, и старательно переворачивал каждую фразу на «немецкий лад».