Страница 38 из 132
— Где ты их взяла, Лида? — Женя, взволнованная, благодарно смотрела на подругу.
— Возле нашей школы. Тут рядом… Вижу, сторожиха выносит и бросает посреди двора. Какой-то мерзавец приказал сжечь. Я ей пообещала немного картошки… Там еще много книг. Сейчас пойдем и заберем.
— Идем! — решительно сказала Женя.
— Что это вы, девочки, надумали? — спросила Прасковья Андреевна. Но она уже и сама догадывалась, к чему это они.
— Мама! — обняла ее Лида. — Не волнуйся. Все будет в порядке.
Тетка Настя встретила Максима неприязненно. Смерила долгим взглядом и сказала:
— А это еще что за лоботряс? Вырос, не в обиду будь сказано, на маминых харчах, а теперь в кусты схоронился? Еще, наверно, и агитатором был…
Максим, который обычно не лез в карман за словом и не отличался застенчивостью, только глазами захлопал.
Высказав, что думала, тетка Настя молча оделась и ушла на службу.
— Сердитая у тебя тетка, — с облегчением вздохнул Максим.
— А что, и язык отнялся? — усмехнулся Ярош. — Меня еще почище отделала, когда пришел. «А, навоевались, трясца вам в печенку! Самолетов вам не хватает? А может, ума?..» Она и раньше, бывало, ворчала: «Все хвастаете, хвастаете…» Кто-то из наших газетчиков в шутку назвал ее «элементом». А были дураки, что и вправду видели в ней какой-то там элемент.
— Любопытно, по какому поводу она теперь ворчит в их редакции? — сказал Максим.
— С тех пор как она пошла к ним на службу, тетка Настя — лучший агитатор за советскую власть. С ней получилось как в анекдоте, помнишь?
— В каком анекдоте?
— Забыл?.. Идут двое рабочих и ругаются: «Что это за власть? Зайдешь в учреждение — порядка нет, зайдешь в магазин — сахара нет». Подбегает какой-то субъект и туда же: «К черту такую власть!» Тут он и отведал добрых кулаков. «За что? — вопит. — Ведь и вы ругали советскую власть». А рабочие на это: «Мы ругали — так это же наша власть, хотим, чтоб она лучше была, а ты сволочь и враг».
Максим засмеялся:
— Что ж, побольше бы такого «элемента». — Потом заговорил уже другим тоном: — Я к тебе вот с каким делом. Дай мне с полсотни своих листовочек. Завтра мы с Надеждой пойдем в Совки. Думаю, пригодятся.
— Совки? — не понял Ярош.
— В совхоз на Совках. Там, говорят, сотни женщин работают. За картошку. Вот и потремся меж людей. Послушаем, что говорят. И твои листовки подбросим. Разве плохо придумали?
— Хорошая мысль. Может быть, и мне с вами?
— Нет, — решительно возразил Максим. — Копать тебе нельзя, а на прогулочки туда не ходят.
Через день Ярош заглянул к Коржам.
— Смотрите, что мы заработали, — Надя кивнула на две корзины картошки.
Они были полны впечатлений от своего похода в совхоз. Рассказывали, перебивая друг друга. Ярош слушал, смотрел на взволнованные лица Надежды и Максима и очень жалел, что не пошел с ними.
— Картошку вывозят? — спросил он.
— Нет, в бурты складывают. Немцы себе запасы готовят.
— Очень пригодились ваши листовки, Саша, — с благодарной улыбкой сказала Надежда.
— Представляешь! — сияя, сказал Максим. — Три или четыре сотни женщин. Почти все — жены фронтовиков. Ничего не боятся, ведут такие речи, что Гитлеру в Берлине, верно, икается… Представляешь?..
— Не кричи, рассказывай толком, — перебила Надежда. — Мы незаметно подбрасывали листовки в кошелки, в узелки. А они чуть не громкие читки устроили, из рук в руки передавали.
Впервые за эти дни Яроша согрела радость.
Он виделся с Максимом не часто. Корж целыми днями где-то бродил. «Ищу работы, — объяснял он. — И вообще ищу… Ты сам ведь, Сашко, говорил, что надо искать».
При каждой встрече Максим удивлял Яроша неожиданными вопросами.
— Нет ли у тебя знакомых среди артистов? — как-то спросил он.
— Среди артистов?
— Да.
Ярош пожал плечами:
— Кажется, никого…
— Жаль. Немцы театр открывают.
— Театр? — Ярош возмутился. — Вокруг пепелища и виселицы… Поджечь бы его к чертовой матери.
— Нет, лучше бы найти там подходящего человека.
Через несколько дней Максим спросил Яроша, не был ли он во Владимирском соборе.
— В соборе? — Ярош бросил на Максима недоверчивый взгляд. — Шутишь?
— Какие шутки! Ты слышал, что в соборе уже службы идут? Интересно посмотреть…
— Ничего интересного.
— Напрасно так говоришь. Стоит заглянуть.
В собор Ярош идти отказался.
— Ладно, я сам пойду, — сказал Максим. — А на базаре ты был? Может, на базар сходим?
Ярош сроду терпеть не мог базарную толчею.
— Чего я там не видел? Спекулянтов и лавочников?
Максим рассердился:
— Там люди! Понимаешь? Голодные люди. На них смотри, а не на спекулянтов.
Дорогой он говорил Ярошу:
— Заруби себе на носу — все надо видеть, все надо знать. Базар — это теперь, если хочешь, своего рода собрание… Там что угодно можно услышать. А у тебя насчет базаров старый левацкий загиб. Я помню.
— Брось! — Ярош искоса взглянул на Максима и вдруг рассмеялся. — Как ты ходишь? Грудь нараспашку… и причеши свой чуб. А то и глаз не видно, чистый босяк.
— А может, я босяк и есть, — серьезно ответил Максим. — Может, я хулиган и дебошир.
— Иди к черту!
— Я не шучу! — еще серьезнее сказал Максим.
…Галицкий базар расплескался в низине, как осенняя лужа.
Яроша оглушил многоголосый гомон.
— Горячая картошка, горячая! — выкрикивали бабы.
— Сигареты, сигареты, — верещали над ухом мальчишки.
Это был рынок вопиющей нужды. Здесь продавались картофельные и гречневые лепешки, коржи и плоские хлебцы, ставшие лакомством и роскошью для голодных киевлян. Здесь картошку уже считали на штуку и — в лучшем случае — на десяток. Пшено отмеряли стаканчиками, соль — ложками. Появились и самодельные спички — тоже на десяток, самодельные конфеты — «червонец пара».
Купля и продажа на этом базаре велась по иным, чем обычно, правилам и порядку. Теперь шла мена. Меняли все и на всё. Между рядов ходили озабоченные печальные женщины и меняли сорочки, одеяла, наволочки, пиджаки и платья на пшено да картошку. Их вещи разглядывали на свет, щупали, примеряли.
Ярош видел только одно — замученные глаза женщин, которых дома, наверно, ждали голодные дети.
— Идем, — он потянул Максима за рукав.
— Погоди, пройдемся еще раз.
Они свернули в другой ряд, и Ярош неожиданно увидел никогда не виданный им товар — крестики всех размеров, иконки, свечи.
Из какого-то ларька высунулась багровая физиономия. «Еще один Кузема», — подумал Ярош.
— Господа, что меняете? Может, шнапс требуется?
Ярош изо всех сил сжал свою палку.
— Вот я ему сейчас покажу, какие мы господа, — процедил он сквозь зубы.
— Не будь ребенком, — шикнул на него Максим и обратился к багровой физиономии: — Ну, божок частной торговли, как дела? Скоро капиталистом станешь?
Хозяин ларька мгновенье ошарашенно смотрел на Максима, потом пронзительно завизжал:
— Проходи, проходи, ворюга!
Немного погодя они сидели на бульваре Шевченко. Базарный шум, мелькание лиц — все осталось позади.
— Видел? — сурово спросил Максим. Удивительно изменилось его лицо. Распахнутый пиджак и бандитский чуб, свисающий на глаза, не мешали сейчас Ярошу видеть того Максима, какого он знал много лет.
Они сидели рядом, молчали, и каждый понимал, о чем думает другой. «Все-таки легче молчать вдвоем, нежели одному», — подумал Ярош.
— Пане полицай! — вдруг окликнул Максим. — Можно вас на минуточку?
Ярош повернул голову и снова увидел на лице товарища ту маску наглой самоуверенности, к которой так подходил разбойничий чуб.
Проходивший мимо полицай остановился. Это был высокий, лет тридцати мужчина в штатском. Лишь повязка на руке да винтовка за спиной указывали, кто он. Ярош поднял глаза. Ему казалось, что он сейчас увидит такую же круглую, тупую и сытую морду с маслеными глазами, как у того полицая под Фастовом. Но у этого, стоявшего перед ним, было обыкновенное продолговатое лицо и человеческие глаза.