Страница 24 из 132
«В Киеве злоумышленно повреждены средства связи (телефон, телеграф). Дабы пресечь в дальнейшем действия саботажников, в городе расстреляно 300 мужчин, что должно послужить предупреждением для населения.
Эбергард,
генерал-майор и комендант города».
— Эбергард, Эбергард, — гневно повторял Ярош.
Не было кары, чтоб достойно воздать генералу Эбергарду за Женю, за смерть Задорожного, за этих вот триста расстрелянных.
Какого черта шататься по улицам? Чтоб взгляд везде натыкался на их волчьи приказы?
Ярош повернул назад. Во дворе увидел Перегудиху. «Нет!» — скорбно отвечали ее глаза, с болью глядевшие на его почернелое лицо.
Не в состоянии был подниматься наверх, сидеть в комнате и терзать себя все тем же вопросом: «Зачем не схватил ее за руку, зачем отпустил?»
— Я пойду к тете Насте, — сказал Перегудихе Ярош.
У тетки Насти все было как в прошлый раз. Она заставила его есть кулеш, а сама рассказывала про редакцию.
— Дура я, что ли, но в моей голове это никак не укладывается! — то и дело повторяла она.
Ярош забывал о еде. Ему тоже трудно было себе представить: в тех самых стенах, где печатали газету «Коммунист», теперь фабрикуют «Украинское слово» — нечто визгливое, злобное и безнадежно тупое. Еще труднее было поверить, что люди, которых он как будто знал, побежали с первого же дня служить оккупантам своим пером. Значит, они поджидали немцев, значит, заранее решили, что будут делать, когда Киев захватят враги?
Тетка Настя называла имена, а перед Ярошем вставали лица, — сколько раз он видел их! Его не удивляет, его только чуть задело, что там, с ними, Нина Калюжная. Манерная девица с претензией на интеллигентность, комнатная поэтесса, забавляющаяся слащавыми рифмами. Чему тут удивляться? Ярош всегда чувствовал в ней что- то чуждое. Наверное, еще с молоком матери всосала дикарское восхищение всем тем, что мещанство объединяет словом «Европа». И млеет, и глотает слюни, и готова на колени упасть: «Ах, Европа!»
Другое дело Бойчук. О нем Ярош расспрашивал особенно настойчиво. Здесь было открытое и циничное предательство, и это вызывало в Яроше такую ненависть, что ему трудно было дышать. Встретиться бы с этим Бойчуком с глазу на глаз!
Память Яроша выхватывает из событий недавнего прошлого один факт. Как могло случиться, что старого коммуниста Диброву, кристально честного и преданного человека, вследствие каких-то безосновательных подозрений и сплетен лишили права заведовать отделом, а на его место назначили Бойчука? И Бойчук стал руководить Дибровой, поучать, проверять его политическую благонадежность.
«Где теперь Диброва? — спрашивал себя Ярош. — Конечно, на фронте. Может быть, в эту минуту бросается с гранатой на танк. Может быть, ведет бойцов в контратаку. И за ним идут, ему верят. А Бойчук пишет про последние дни советской власти… Нет, продажная шкура, это пришли твои последние дни. Прежде чем идти дальше, к фронту, я тебя убью. Клянусь всем дорогим для меня, клянусь Женей!»
То, что он подумал о Жене как о мертвой, показалось ему преступлением и кощунством. Зачем он ее отпустил, зачем не пошел с ней, чтоб уберечь, спасти или вместе погибнуть!
Он не знал, что на свете бывает такая радость, — ее глаза сказали ему об этом. Он не знал, что на свете бывает такая нежность, — ее руки обнимали его. Ему слышался обжигающий шепот, прерывистое жаркое дыхание: «Я люблю тебя, и нашла тебя, и мы никогда не разлучимся…» — «Почему, почему ты не уехала из Киева?..»— «Я искала тебя» — «Сумасшедшая! С чего ты взяла, что я должен быть в Киеве?» — «Не знаю. Здесь я тебя потеряла и здесь — видишь — нашла… Может быть, это суеверие, может, это какое-то подсознательное чувство — не знаю. Я приходила и спрашивала дворничиху…» И Ярош слышит голос Перегудихи: «Видно, крепко приворожил, что прямо в дрожь кинуло, когда я сказала: да пришел уж, пришел».
Он пришел. А она ушла. И — навсегда.
Ярош вскочил с места.
— Спасибо, тетя Настя. Я пойду…
Шел третий день, и он уже ничего не ждал и ни на что не рассчитывал. Опять бродил, опять возвращался, задыхаясь от быстрого шага. Все-таки какая-то надежда еще тлела в душе. Перегудиха молчала.
Дома Ярош съел две картофельные лепешки, которые сунула ему в карман тетка Настя, запил водой. Потом полежал на диване.
По-осеннему быстро вечерело. Тьма нависала над головой каменной глыбой. Ярош толкнул стул, чтоб разбить гнетущую тишину, но она снова густым месивом заполнила комнату. Он подошел к окну. Над центром города багрово отсвечивали тучи. «Кажется, в давние времена, — думал Ярош, — Крещатым яром текла, сбегала в Днепр речка. А теперь там клокочет огненная река. Не собираются ли они сжечь весь Киев, как это сделал Батый?»
Ярош заслонил окно листом картона, который дала ему Перегудиха, и зажег свечку. Тусклый желтый огонек отогнал тьму в углы, но теперь каждая вещь в комнате колола глаза, кричала: «Как ты оказался здесь? Что ты тут делаешь?»
Если б он мог рассказать кому-нибудь, хотя бы в письме. Давно не держал он карандаша в руках. Писать некуда… Неожиданная мысль взволновала и обрадовала его: он напишет письмо, которое прочитают сотни людей. Он напишет листовку для Василия Кондратьевича.
Ярош писал и зачеркивал, писал и зачеркивал. И толстой тетради не хватило бы ему, чтоб рассказать о том, что должны узнать люди. А все, все надо было уместить на маленьком листочке бумаги, и каждое слово должно было, как трассирующая пуля, светиться во мгле.
Ярошу вспомнился бой под Вербивкой. «Давай, давай! — хрипло кричал раненый лейтенант. — Вон видишь, обходят». Но у Яроша оставалась всего одна лента, и он ждал, пока немцы приблизятся. «Стреляй!» — застонал лейтенант, поднял кулак и потерял сознание. Ярош подумал, что лейтенант уже мертв. Он стиснул зубы. Его била дрожь. А потом уже не он, а пулемет дрожал, выплевывая пули в немецких пехотинцев, и Ярош кричал в исступлении: «Смотри, товарищ лейтенант, они падают, падают».
Третий вечер. Ждать уже нечего. Одиночество, мысли о Жене, бессильная ненависть — все сплелось в один клубок. Тьма притаилась в углах и выглядывала оттуда, следила за каждым его движением. Снова нависла над головой каменная глыба. Ярош дунул на огонек и, хлопнув дверью, выскочил на лестницу. Жизнь загнала его в тупик. Даже самая неутолимая жажда ничто по сравнению с той жгучей потребностью в добром человеческом слове, которая терзала его.
На лестнице было темно. Сквозь черные окна вливался осенний непроницаемый мрак. Лишь в щели под дверьми иногда пробивалась желтоватая полоска света.
Он тихо спускался и был уже, должно быть, на третьем этаже, когда услышал внизу громкие голоса и смех. Ярош спустился еще на один марш. Голоса показались ему знакомыми. Он на цыпочках шел под самой стеной и прислушивался.
— Пане Федор, — женщина хихикнула, — не можете отпереть свою новую квартиру? Все для вас приготовил доктор Эпштейн, а вот замки никуда не годятся.
— Не годятся, — весело согласился мужской голос. — Не годятся, пани Эльза.
Зазвенели ключи, Ярош уже слышал сопение человека, возившегося у двери.
— Эх ты, мужчина! — засмеялась женщина. — Не попадешь… — она прибавила несколько циничных слов, на которые тот ответил громким смехом и, должно быть, недвусмысленным жестом, потому что женщина взвизгнула и захихикала.
— Пан Кузема? — спросил Ярош и сам не узнал своего голоса.
— Кто, кто это? — испуганно вскрикнул Кузема, вглядываясь в темноту. — Что вам нужно? — Куземе показалось, что кто-то вошел с улицы. Он зашуршал спичками.
— Мерзавец! — процедил сквозь зубы Ярош.
Спичка в руках Куземы не успела вспыхнуть. Тяжелый удар в лицо свалил его с ног.
Женщина отчаянно завизжала.
— Продажная тварь! — крикнул Ярош и плюнул в беловатое пятно лица.
Ярош не заметил, как он очутился в переулке за домом. Полной грудью вдохнул он холодный воздух. Злоба еще кипела в нем, сжимала пальцы в кулаки, но вместе с тем приходило какое-то спокойствие.