Год жизни

И вот, как-то вернувшись из командировки в неурочное время, застал жену - мать его двоих маленьких ребятишек - в постели с любовником. Детишки спали тут же за перегородкой. Володя, с трудом вспоминал этот момент и каждый раз, на глазах его наворачивались слёзы горечи и незабытой обиды.

Он, тогда мог бы расправиться и с женой и любовником, но схватив ружьё, услышал плач проснувшихся ребятишек и ушёл, проклиная всё и всех...

О многом передумал он за время своего "вольного" похода на новое место работы и все-таки решил, что надо жить.

Здесь, в Тоннельном, устроился работать лесорубом и вот уже около года живет в палатках, далеко от поселка и, как он признался мне после, "лес - это, пожалуй, единственное место, где ему меньше лезут в голову нехорошие мысли и горькие воспоминания".

Но при всяком удобном случае, он старается напиться до состояния полнейшего отчуждения, а назавтра сильно болеет. Выпивка - это, наверное, клапан, который помогает сбрасывать постоянное нервное напряжение. Последнее время он задумал подать на алименты и платить ребятишкам на "прожитье", как он говорит, грустно улыбаясь...

Так укатывают людей жизненные тропки, дорожки...

За месяц до того как мне устроиться в отряд, здесь, произошло ЧП.

Застрелился Валера Винокуров, работавший в институте давно и которого уже хотели назначить начальником отряда. В отряде остались многие, кто знал и работал с Валерой. Я видел фотографию, на которой он был снят с ребятами на фоне вездехода.

Толя Полушкин, как оказалось, близко знал Винокурова, и он мне рассказал о нем многое.

...Винокурову было тридцать шесть лет, но в жизни ни постоянства, ни стабильности он к этому возрасту не обрел. Ко всему - очень болело сердце, боли были неожиданные и резкие, как удары ножа.

Незадолго до гибели он, лежа в очередной раз в больнице, познакомился с молоденькой медсестрой Талей, завязался неожиданный роман похожий на запоздалую любовь.

Валера развелся, а точнее ушел от жены, с которой прожил шестнадцать лет, и с которой остался сын, которому было уже тринадцать лет.

Через время, взяв с собой Талю, новую жену с четырёхлетней дочкой Оксанкой, уехал в поле, то есть на сейсмостанцию. Таля была к тому времени замужем, мужа ее посадили года три назад, и он должен был скоро освободиться из заключения.

Медовый месяц прошел быстро, новизна общения сменилась однообразными серыми буднями, безуспешными поисками работы для Тали. К тому же, в этой напряженной обстановке стала обостряться истеричность, присущая Тале.

Небольшой скандал из-за самостоятельного ее заработка, сменился большой ссорой по поводу, якобы, нелюбви Валеры к приемной дочери. Правда ссоры эти заканчивались горячими примирениями, но всё периодически повторялось, и чем дальше они жили вместе, тем труднее им становилось.

Истеричные женщины - это как стихийное бедствие, которого ни предупредить, ни избежать нельзя. Такая жена, издерганная: то ли воспитанием, а точнее отсутствием такового, или перенесенного в молодом, непростом возрасте сильными нервными потрясениями, делает жизнь мужчины адом, из которого нет выхода.

Поссорившись в очередной раз, Таля выпила уксусной кислоты, почти на глазах у Валеры и ее, едва удалось отпоить молоком и таблетками. Спустя несколько дней Таля забрала дочку и улетела в Иркутск, а Валера остался один, издерганный болью и физической, и нервной.

К тому же, внешне спокойный и общительный, он обладал свойством впадать в хандру по пустякам, и с возрастом эта особенность прогрессировала, а обстоятельства подталкивали его все ближе к трагическому концу.

Перед Новым годом он улетел в город, лег там в больницу, но излечения полного добиться было уже нельзя, а тут еще налаживающиеся отношения с Талей вдруг прервались. Ее муж вернулся из лагеря...

Наверное это окончательно склонило его к мысли о самоубийстве. И еще одна трагическая подробность: будучи еще совсем молодым, в армии он уже покушался на самоубийство, но тогда его удалось спасти.

Двадцать четвёртого января в доме родителей, Валера выстрелил из самодельного пистолета себе в живот и рассчитал верно. Двадцать шестого января его похоронили...

Мне кажется иногда, если смотреть смелее, то смерть в некоторых ситуациях - единственный выход!

Двенадцатое мая. Время набрав разгон, летит вперед и чем дальше, тем быстрее: мелкие заботы и хлопоты, гости и праздники лишают возможности полностью использовать отведенное для жизни время в целях уяснения истины и ответа на вопросы, которые вечны: зачем, почему, для чего?

Задачи, которые мною поставлены перед собой, кое-как решаются: латынь стараюсь не бросать, философию почти забросил, приседания и отжимания, делаю "через пень колоду". Сейчас отжимаюсь сорок раз и приседаю на одной ноге двадцать пять раз.

Почти каждый день на станцию ближе к вечеру приходят гости: или лесорубы, живущие по соседству или бурильщики, и все жалуются на скуку. А известно, - где гости, какое может быть самоуглубление. Слушаешь интересные иногда разговоры и думаешь, усмехаясь про себя, что это та лишняя информация, которая забивает ячейки памяти, как сеть, поставленная в грязной воде, забивается илом и водорослями.

Тянешь такую сеть и думаешь: вот рыбы то, а вытянешь и начинаешь ругаться.

Информация таких бесед-разговоров похожа на ил: память забивается ненужными подробностями и перестает улавливать настоящие проблемы и мысли. Более того, такая память уже не может воспринимать ничего, кроме жизненного "ила", отпугивая мысли.

Состояние напряженного внимания, самоуглубления в таких условиях сменяется расслабленностью и ленью: вот уже который день собираюсь встать в четыре, в пять часов утра и позорно просыпаюсь в восемь.

Преимущества отдаленных сейсмостанций в том, что там можно добиться состояния, в котором и подсознание активно включается в работу, стимулируя все процессы в организме.

...В утро солнечное и ясное, четвёртого мая ушел в лес, ходил долго и многое видел: зайца, белку, "бусого" соболюшку, как говорят в Сибири, рябчиков десятка два, но тока глухариного, как ни искал и ни усердствовал, не нашел. Даже ни одного глухаря не видел, хотя говорят, что здесь есть тока, насчитывающие до сорока петухов.

Видел следы сохатых, изюбрей, кабарожек.

Сопки покрыты сосняком, и на югах, чистые прогретые солнцем места, куда с весны выходят копытные. Много отстоев и вообще скалистых склонов - по марям и сиверам места мшистые и ягодные. Брусники на земле кое-где красно и голубика сушеная, по вкусу сильно напоминает изюм. Встречаются часто медвежьи покопки.

Ночевал на гребне горы, где теплее, чем в распадке, и снег еще не стаял, можно вскипятить чай. Ночь была тихая, теплая, костер горел ровно и ярко, отгораживая светом от тайги, строгой и равнодушной.

...На меня величие окружающего ландшафта действует угнетающе, будит мысли о бессмысленности человеческих желаний и поступков. Вспоминаю с болью в душе смерть отца, когда бывая в лесу, вдруг приходил в состояние отчаяния и надрывный крик рвался из сердца: "Осиротел!".

Сейчас боль притупилась, но иногда щемит сердце от сознания того, что еще два года назад, он был жив и встречал меня дома чуть живого от усталости, пришедшего из лесных походов, насмешками, с укоризной покачивая головой, покуривая традиционную папироску.

Вспоминаю его желание начать новую жизнь: бросить курить и отдохнуть от болезней и суеты...

Смерть пришла внезапно, и на его мёртвом лице было видно, как крепко сжаты от боли зубы, в углах губ застыла трагическая складка страдания: до последнего мгновения он боролся со смертью, не желая верить в окончание жизненного пути.

...Все эти подробности всплывают в памяти, стоит только одному побыть несколько часов наедине с природой, погружаясь в нее.

Еще Лев Толстой говорил, что величие гор и природы вокруг будит в нем чувство одиночества и обреченности. Таков, видимо, свойство людей мягких и мечущихся в поисках вечной гармонии, и увы, до конца дней не находящих ее. Даже во сне таким людям снятся беспокойные сны.