Год жизни

Я колебался: идти - не идти и все - таки пошел, - ведь недаром я встал в такую рань и сломал свой режим, за которым стараюсь следить.

Пустившись в путь, имея впереди возможность снегопада, я совершил сразу две ошибки: надел вместо резиновых сапог кирзовые и не взял на руки ни варежек, ни даже верхонок. Об этом впоследствии сильно жалел и ругал себя последними словами...

Перейдя дорогу на перевал, я вошел в один из ближних распадков, пройдя по нему немного, стал подниматься на хребтик.

Рассвело, но небо закрывали низкие серые тучи и пробрасывал редкий снежок. Собаки вспугнули выводок рябчиков и гавкнув пару раз на них, убежали дальше, а я остановился, долго рассматривал рябчика в бинокль: он вылетел из кустов и сел на горелую лесину и не улетая, следил за мной, тревожно вытягивая шею и поворачиваясь на ветке вослед мне.

Наконец, я взобрался на самый верх горы, и оттуда, мне открылся чудный вид: кругом, насколько хватало глаз, разбросаны вершины скалистых гор, запорошенные снегом.

Червленое золото пожухлой хвои лиственниц, спокойно и мягко соседствовало с червлёным серебром покрытых снегом, каменистых осыпей.

Заросли лиственниц клиньями врезались, взбирались по распадкам почти к вершинам.

Золото лиственничных рощ, подчеркивалось нейтральностью темной зелени кедрового стланика, который составлял следующий уровень растительности.

Вспомнился предыдущий вечер, когда солнце, нависшее над хребтом, посылало прозрачное золото осенних лучей в долину, "посыпая" им золотистые лиственничные леса - получался красивый, необычный и редкий оттенок - золото на золоте...

Чем выше я поднимался по гребню, тем более величественный вид открывался: внизу подо мной лежали поселки, бежали речки, реки и ключи. Их течение ревниво укрывала тайга. И воздух на вершине, что ни говори, чище и прозрачнее, чем в долине.

...Время подошло к восьми часам, и снег разошелся гуще, видимость уменьшилась до полу километра, собаки устали, гоняясь за куропатками, которые подпускали нас совсем близко.

А куропач, гортанно ругая собак, летал почти по кругу.

Идти дальше не было смысла, да и время поджимало, и я повернул к дому.

Здесь я совершил третью ошибку - стал спускаться в долину ручья, вместо того, чтобы идти назад по чистым вершинам.

Итог: я продирался через, мягко говоря, мало проходимые заросли стланика, ко всему еще засыпанные снегом и ежеминутно рисковал не только сломать ружье, которое цеплялось за сучки и ветки, но и голову. Мог выколоть глаза, соскальзывая в кирзовых сапогах по стволам, или по предательски запорошенным, замаскированным камням. Руки мерзли, разбухли и не подчинялись командам. Ноги промокли и мерзли, ружье якорем цеплялось за что попало и болталось за спиной, больно колотя по бокам...

Ну и ругался же я!

Наконец, спустился к ручью, но идти вдоль ручья, хотя и вниз, тоже было чуть только легче, чем вверх. Заросли и колодник через двадцать-тридцать метров прижимались к воде. Неловко оступившись, переходя в который раз ключ, я булькнул в яму, вымытую в грунте быстрым потоком и черпнул сапогом воды...

Когда я вышел к дороге, вид у меня был жалкий!

Одежда промокла насквозь, сапоги разбухли напитав воду и хлябали, на ничего не чувствующих замерзших ногах. Руки покраснели и не хотели, а точнее, не могли расстегнуть пуговицы; ружье, мокрое и залеплено хвоей и листьями.

Я почти бегом бежал к дому!

Войдя внутрь, сбросил мокрую одежду и сапоги, переоделся и хромая, вперевалку, заковылял к горячему источнику; там, мигом скинул одежду и погрузился в горячее блаженство. Ноги и руки приятно покалывало...

Прошло десять минут и сырое морозное утро забыто. Пуская пузыри, я любовался причудливыми линиями на дне, созданные ясным солнцем, преломившимся в прозрачной воде.

...Тимошка подрос и одолевает меня игривостью. Нападает на Мусю, обхватывая ее за шею лапками, норовит укусить за голову и яростно когтит ее задними ногами. А Муся отвечает изредка, притворно яростно кусает, или сменив "гнев", на милость, принимается лизать упрямого драчуна, уговаривая не дебоширить...

Рано утром, Муся просится на улицу и вскоре приносит с чердака мышь, которую отдает Тимофею, а тот с кровожадным урчанием поедает ее в темном углу.

Еще одна особенность. Если они вместе подходят к миске, то Муся терпеливо ждет, как бы ни была голодна, пока Тимофей наестся. Выяснилось, что Муся ночами ловит мышей и складывает их на чердаке, а утром достает их и скармливает сыночку.

Вчера же в обед чистил ружье и решил стрельнуть из левого ствола пулей. Пули эти были положены Аверьяновым на место высыпанной дроби и были они 16 калибра, а ружье у меня 12 калибра. В качестве мишени поставил ящик, в котором раньше были аккумуляторные батареи. Размеры его приблизительно сорок шесть сантиметров на двадцать восемь, и я, установил этот ящик на расстоянии метров в двадцать пять...

Сделал первый выстрел - промах. Сходил за вторым патроном с такой же пулей... Снова промах! Я призадумался и сходил за третьим зарядом, и снова промах! И тут - то я впервые осознал до конца опасность моего положения в недавней стычке с медведем и понял, почему медведь, только после четвёртого выстрела ушел на рысях.

Выясняется, что я позорно мазал, потому что стрелял его метров с 30, и только последний выстрел достиг цели, - я это услышал, по характерному чмоканью.

Но, наверное, и убойность этих "снарядов" была соответствующая. Отныне и навсегда надо уяснить истину, что из каждой партии снаряженных патронов надо обязательно делать пробные выстрелы - один, а лучше два-три. Нельзя жалеть времени на правильную, хорошую зарядку патронов, так как в критической ситуации, такие промахи могут стоить жизни. Кстати сказать, когда я сделал выстрел родной пулей, она прошила ящик в том месте, куда целился, и вырвала изнутри батареи клок алюминия.

Сегодня девятнадцатое сентября.

За окном все те же золотые лиственницы, только золото это похоже на акварель, светлое и уже прозрачное, а это значит, что скоро упадет снег.

Листва с березок и берез опала и засыпала слоями ключ, из которого мы берем воду. Хвоя лиственниц своим чередом опадет, и когда это случится, упадет на землю большой снег. И вот тогда в наши края придет зима, окончательно и надолго!

И как обычно в конце осени чувство легкой щемящей грусти сменяется непременно удушливой тоской: нет желания ни читать, ни писать, пропадает охота жить, и только переживания за детишек и жену остаются.

Для меня всегда поздняя осень была временем, когда дома солят капусту, то есть промозглые, сырые, холодные дни с ветром и без солнца; в доме беспорядок, и мать солит капусту, целый день вручную шинкуя очищенные кочаны, и мы всегда вынуждены помогать её в этом однообразном труде.

Целый день едим как попало, потому что кухня завалена кочанами капусты и самое важное в ощущении этого дня: настроение у всех нехорошее, нервное. Да и погода, как правило, в эти дни, отвратительная...

Сегодня двадцать третье сентября.

С утра светит солнышко сквозь тучи, а снежок, падая на землю из туч, светится под лучами солнца.

Вздыхая думаю: наконец остался один, совсем один, и это на всю зиму, до следующего полевого сезона. Скольких полевиков я уже проводил за это лето?

Против окна осиротело торчат остовы палаток, с которых вчера только сняли брезент, и глаз не успел еще привыкнуть к этому виду. Уезжая, ребята вошли в дом, посидели на дорожку, пожелали мне здоровья, пожали руки и поехали вперед, к дому, зимовать в тепле и уюте города.

А мне надобно теперь ждать - в начале мокрого снега, который все кругом перекрасит в белое, потом морозов, которые заставят надеть валенки, шубу и прятаться в доме, улавливая каждую струйку тепла.

Здоровье сейчас, как никогда, нормальное. Система в питании и новый режим, несмотря на обилие работ, дают возможность иногда еще почитать и пописать. Когда я один, кажется, что время использую наиболее продуктивно и устаю меньше.