Вечный Робинзон

Кто не видел бесов, не поймёт мук Аида.

Глава 60

Жизнь учит

Остановившись перед своим фотографическим портретом 20-ти летней давности, Илья медленно провел рукой по воло­сам. Жест этот, хотя и невольный, - рефлекторная попытка скрыть смущение, - казался чужим, будто снятым со сцениче­ского персонажа. У кого-то Илья позаимствовал его напро­кат; не намеренно, но в силу большой переимчивости.

“Змея вновь укусила себя за хвост!” - не без оттенка удив­ления думал Илья, всматриваясь в лицо своего двойника, глядевшего из зеркального проема непрямо, немного от­странённо.

И верно, когда-то, в почти потерявшемся прошлом, это существительное: “состояние”, уже было на вершине его личного ценностного порядка. Термин, введенный Рустамом в их общий обиход. Под “состоянием” понималось некое единство расположения и властной силы Мужа (Пуруши), и тонуса пасомой им души: её “взнузданности”, готовности поддерживать своей волей власть Мужа….

- В каком ты состоянии! - этот упрёк в устах Рустама чаще всего означал, что Илья, к которому упрек был обращен, упустил бразды правления собственной душой и позорно влачится за ней, блуждающей по бездорожью, пы­таясь прикрыть своё рабство, чаще всего выражавшееся в унынии, подходящей к случаю маской. Эти маски, эти особые скорбные задумчивости, больше всего ненавидел Рустам.

- О чём ты теперь думаешь?! - подоз­рительно и внезапно спрашивал он Илью, пытаясь застиг­нуть его врасплох и сбить с него маску трагической сурово­сти или мировой скорби… Но Илью трудно было поймать, потому что он действительно почти всё время думал. Как чистокровно русский, он, в качестве родового наследия полу­чил свою долю “вечно бабьего в русской душе”, и не умел господствовать ей. Зато он успешно научился использо­вать страдательные состояния души, сублимируя их. Если такой, контрабандной прометеевой силы могло и не хватить для реального конфликта воль, то для тео­ретических раздумий её вполне хватало, и Илья стал разви­ваться как теоретик новой жизни, логически разворачивающий её созерцание.

Разумеется, и до встречи с Рустамом, жизнь выдвигала перед Ильей требование мужественности, но это требование было ситуативным. И лишь Рустам выдвинул его в качестве прямого нравственного требования в рамках заинтересованных дружеских отношений.

Сами эти отношения явились чем-то новым перед лицом привычной советской “амёбности”: как будто воскресла в них героическая любовная пара классической древности. Они были трудны для Ильи, и в своей новой жизненной практике он часто коррумпировал их, подмешивая к нравственной требо­вательности самую заурядную ксенофобию.

В слабости его воли обнаруживался не только порок воспитания, но и отложенное взросление, и продленная незаконно юность.

В современной культуре периоды социального и духовно­го созревания далеко не совпадают с периодами созревания биологического; и, если в традиционном и монокультурном обществе время взросления, хотя и не обязательно совпадает с пубертатным периодом, то, по крайней мере, примерно одинаково для всех; в обществе открытом, в котором пер­сональный дух сам ищет путей своего становления в гетеро­генном культурном котле, время созревания индивидуально варьи­рует, и невозможно установить какого-то единого срока, ко­гда можно будет сказать человеку: “пора, брат!” И в то вре­мя, в котором мы застаём теперь наших героев, ни Рустам Илье, ни Илья сам себе не имели права сказать таких слов. И, однако, Рустам говорил их, и этим торопил Илью к взрослению.

Между тем, духовный проросток в душе Ильи требовал особенно долгого прозябания, так как, с одной стороны, прорастал на сиротской почве, в отсутствии какого-либо учительного авторитета, могущего дать правильное направ­ление, а с другой стороны совершал самостоятельный поиск ориентации “на солнце” в условиях искусственно затемнённой культуры.

*

Из больших окон со многими переплётами, каких не де­лают теперь, в коридор механического факультета лился ровный зимний свет. Никита подошел к окну и выглянул во внутренний двор. Там, глубоко внизу, на снегу чернели кучи угля. Было похоже на траур. Никита повернулся к стенду с фотографиями, живописавшими подвиги студентов факультета в летнем трудовом семестре, который, по обык­новению, был проигнорирован Никитой. Он узнавал знако­мые лица на фото, но это узнавание оставляло его равно­душным. Настроение его по-английски могло бы быть вы­ражено словами: in gloomy mood.

Много, много раз ходил он этим коридором, посредине которого белели высокие двери деканата; много раз вхо­дил и выходил этими дверьми; много раз смотрел мечтатель­но во двор и скептически на стенд с фотографиями. Окру­жающее вовсе не стало ему чужим теперь. Напротив оно ос­тавалось родным, но сам он, Никита был выброшен из этого окружения: он потерял принадлежность к- . Власть сим­вола была такова, что заставляла душу быть равнодушной к тому, с чем она далеко ещё не рассталась.

Никита был практически отчислен за неуспеваемость, так как полностью проигнорировал не только трудовой, но и учебный семестр, И хотя формально его ещё не отчислили, это было лишь вопросом дней.

Его попытки получить академический отпуск или пере­вестись, на худой конец, хотя бы на “заочный” рухнули, несмотря на все его правильные и предусмотрительные дей­ствия. Враг не дремал. Общественный дух-охранитель решил подрезать крылья беспочвенного идеализма и самовлюблён­ности, на которых летел Никита. На взгляд этого духа юноша был слишком раскрепощен, если не сказать: распущен, и при этом инфантилен. Слишком рано став подобием взрослого, в результате вседозволенности, он так и оставался подобием. Ему явно нужна была жизненная школа, в качестве которой дух-охранитель предполагал армию.

Будь Никита обыкновенным парнем, каким хотел видеть его отец, он, конечно, получил бы свой “академ”, как полу­чали его многие до него прямо таки с необыкновенной лёг­костью, - но Никита был необыкновенным: он был дурно­цветом Хрущёвской оттепели, плодом чрезмерного, реак­тивного по отношению к “сталинщине” либерализма.

Хрущева только что сняли, и те, кто не принесли покаяния, и остались верны Сталину, подняли головы и начали действовать в полном сознании своей исторической правоты. К их числу, принадлежал и зам. декана Александр Павлович. Он не мог допустить, чтобы болезненные отпрыски анархии, или, точ­нее, “кукурузного бардака”, получили дипломы и выбились в начальни­ки. Нет, в начальниках должны быть крепкие, стальные лю­ди, как это было раньше.

И вот, - неслыханное дело! - зам. декана лично вмешался в медицинское освидетельствование Никиты, чтобы помешать ему получить спасительный “академ”.

“Высоко же ты взлетел, голубок, если такие ястребы не гнушаются тем, чтобы ссадить тебя”, - изум­лённо смотрел на Никиту главный врач поликлиники.

Между тем, сам Никита не придал исторического значения снятию Хру­щева. Для него всё оставалось по-прежнему, и он верил, что его ксива” обеспечит ему “академ”, - в чём заверил его и глав. врач, посмотревший справку. Да и зам. декана не от­крывал забрала перед Никитой: он видел справку, понял, что она фальшивая, пытался уличить Никиту медицинскими во­просами, но тот был подкован и отвечал о своей мнимой бо­лезни правильно. Тогда Александр Павлович просто отослал Никиту в поликлинику, и Никита по всем внешним данным решил, что его дело - в шляпе. Но он ошибался.

В тот день они столкнулись в коридоре студенческой по­ликлиники, у дверей кабинета главврача. Никита, имевший чутьё на судьбу, ни на мгновение не соблазнился мыслью о том, что их встреча случайна. Сердце сжалось, как говорят, недобрым предчувствием. Александр Павлович помедлил секунду, вскользь бросив на Никиту проницательный взгляд, и, сообразив, что игра его будет, наверное, открыта Ники­той, всё же отворил дверь кабинета. “Это конец” - подумал Никита, и был прав. На следующий день глав. врач, разводя руками, объяснял Никите: “вы понимаете, я бы, ко­нечно, дал вам отпуск, но приходил ваш зам. декана и категорически вос­претил мне это. Что у вас с ним?” Никита не ответил и вы­шел вон.