Вечный Робинзон

Глава 58

Праведность

- Не можем мы…, - скованно объяснял Илья. - Безответст­венно было бы с нашей стороны идти в зиму без крыши над головой.

- А мы вот пять лет жили с дырявой крышей, но в субботу не работали, надеялись на Бога. И ничего, как видишь, жи­вы-здоровы, - проповедовали субботники.

“Зато в воскресенье работали” - подумал про себя Илья, но внешне не выказал своего скепсиса и согласно кивнул головой.

- Да, конечно.

Посмотрел на свежеоштукатуренный добротный дом и. сравнивая его мысленно со своим, усмехнулся.

Он не любил такие споры, когда невольно приходилось доказывать, что ты отнюдь не приземлённый материалист, что тоже чтишь Бога… Не любил, когда его цепляли за крючки самооценки, когда возбуждался страх неверной ин­терпретации его внешними. Душа, задетая за живое, долго не успокаивалась. Отчего так получается? Выходит, они пра­ведники, а ты нет? Чертовски легко им демонстрировать свою праведность: нужно лишь высоко держать в руках види­мые знаки её - субботу, трезвость, постничество… Но перед богом ли? Или больше пред людьми? “Что хорошо пред людьми, то мерзко пред богом”. Ну, а плохое пред людьми: пьянство, ругательство, нечистота, беззаконие, - что же, хо­роши пред богом? Кто знает, кто знает…? Бывает так, что и хороши.

“Они отдают богу лишь субботу, а в остальном посвящают себя земной жизни, хотя непрерывно талдычат о загробной. Я же отдал Высшему всего себя, всю жизнь, и теперь, уже в зре­лом возрасте, после многих мытарств, обратился, наконец, к своим матерьяльным проблемам, которые долгие годы нахо­дились в полном небрежении, и это ставится мне в упрёк!” - кипятился в душе Ильи претендующий на мирское признание человек.

“Ну, и в самом деле, какая же разница между нами? Я не делаю того, что они, не несу их жертв, но и обратно - они не делают того, что делаю я. Что же важнее? На что призирает Бог? Разумеется, на моё! Но, правда, можно и обратно спросить: а что я сделал? в чём моё по­священие? Что это такое, чего они не сделали, а я сделал? Или, лучше переформулировать: что совершенно явственно отличает меня от них?”

По-настоящему, Илья не мог без запинки ответить на этот вопрос даже самому себе. Потому продолжил свои обличения: “Они глупы и неграмотны, и думают: это достоинство. Сочинили, будто и Христос ничему не учился. Вижу их со­вершенно как слепых щенят. Им оставили в пользование Знание, которого сами они отнюдь не в состоянии выра­ботать. И значит, это не их знание. Они рабы! А я в состоя­нии достичь знания: я могу узнать имя Бога! Что может быть выше? И разве можно без этого?!”

Здесь Илья остановил свой беззвучный монолог и застыл на секунду в ожидании подтверждающего отклика из своего “внутри”. Получив этот отклик, он вдохновенно продолжил свою апологию:

“Да, в этом всё дело. Я пожертвовал всем, что ценят лю­ди, чтобы пройти до конца по пути Адама, на который тот вступил соблазнённый мудростью Змея, мудрейшего из су­ществ, - по пути Знания. Это моя жертва и моё служение до сих пор. Я познал правила игры, чтобы не нарушать их ни­когда. В итоге я могу идти за своим знанием, но не за людь­ми. Лев Толстой называл это: “не жить чужой совестью”, не принимать индульгенций от мира. И он был прав”.

“Всё допытываются, какой я церкви? Не могут опреде­лить меня. И в самом деле, как узнать о человеке, кто он, если на нём нет татуировки? Не в силах вместить: как это, име­ет суждение вероисповедное и не принадлежит никакой церкви? Откуда же тогда взял своё суждение? О прямом со­общении с Отцом и помыслить не могут: стаду поставлена крепкая загородка. Бог, мол, приходил к людям в добрые давние времена; и только к праведникам, таким, как Моисей или Енох, или Давид, или пророки, - не нынешней породы. В сей же греховный век люди могут, мол, сообщаться с Богом только через свидетельства древних, т. е. через неизме­няемое вечное Писание. Реальная же встреча с Богом состоится лишь при конце света. И в то же время молятся, чего-то там просят у Бога…; но если можно просить у Бога квартиру, отчего же тогда невозможно испросить на­ставление в богословской истине? Нет, можно только молить о том, чтобы Бог помог усвоить заученное - что проповедник от Его имени сказал”.

*

- Давненько, давненько не видели вас: что так долго не приходили?

- Разве долго? - смущённо улыбнулся Илья. Внутри опять росла досада: он это предвидел: у всех один и тот же вопрос. Долго, коротко… Какая чепуха! Будто они могут длиться во времени! Никто не может длиться. Это ведь смерть! Длятся какие-то знаки, посторонние вечно текущему бытию. И если бы не это непрерывное гераклитово течение, то сохраняемое относительно него не вос­принималось бы, как длящееся.

- Нет, ну, в самом деле, Илья, где ты пропал? Не заболел?

- Здоров.

- Таинственный ты человек: ни адреса, ни слуху, ни духу. Ну, почему ты не приходил?

- Дозволения не было.

- А сейчас есть?

- Как видишь.

- Сам себе разрешил?

- Не-ет, - с ноткой категорического отрицания в голосе, обязанной страху неверного истолкования, сказал Илья, - сам я ничего не делаю.

- Крепко значит веруешь? Но как же в церковь не ходить?

- Греховно мне в церковь ходить: молчу тут, улыбаюсь, а правду не говорю вам.

- Ну что ты, Илья, какую правду?

- А ту самую, что слепые ведут слепых. Каково видеть, когда люди, сами далёкие от спасения, вместо того чтобы двигаться под руководством духа истины к познанию себя, воображают, будто спасают других. Но спасти других, безусловно, не умеют, и только богохульствуют своей суетой.

- Ну, это ты резко, очень резко, Илья. Надо снисходить к людям.

- Резко? А это не резко, когда человек не успевши толком и Библию прочесть, спешит проповедать другим. А что, спрашивается? Он даже не проверил себя: действительно ли откровенные истины находят в его душе отклик или он про­сто соблазнился принадлежностью к общине, публичной ролью в ней? Ты вспомни, Иисус ведь никого к себе не звал: кроме тех, кого Отец приводил к Нему. А церковь всех хочет вместить, и тем выдаёт себя как область Сатаны.

- Иисус велел своим ученикам проповедать всем языкам, возвестить с кровель домов Спасение, так что ты не прав, Илья…

- Василий! Скоро ты там? Ждем тебя, - раздался с крыльца голос дьякона Виктора.

- Прости, меня зовут. Ещё увидимся!

Василий зашёл в ризницу. Тогда к Илье обратился стоявший тут же Анатолий. Он был насквозь пропитан благочестием, как фитиль керосином. Благочестие это гасило в манерах и голосе его и коптило на душу Илье.

- Всем ты хорош, - сказал он, - один только у тебя не­достаток: не принимаешь священного Писания.

- Принимаю, но не безоговорочно, - возразил Илья.

- Значит, сам судишь. А на чём же тогда основаться? Мы, верую­щие, тем и отличаемся от прочих, что верим: эта Книга исхо­дит от Бога, каждое слово её. Ты ведь принимаешь Иисуса Христа?

- Да, принимаю.

- А ведь Он сам всегда ссылался на Писание. Помнишь ли, как говорил он, отгоняя Сатану: “писано есть…”

- Не думаю, что Иисус ссылался на писаный текст. Потому что может быть записано верно, а может быть и искажено. По смыслу здесь должно быть не “писано”, а сказано; то есть, сказано Господом пророку. Для нас важно и интересно, что сказал пророку Господь в той или иной ситуации, как живой духовный опыт, как явление Духа пророческого; и нам совсем не важ­но: записаны эти слова или нет. Они могут передаваться и в устной традиции. Ясно, что в том и другом случае слова эти могут подвергаться редакции и искажениям. В этом упоре на “писано” чувствуется особый авторитет письменности, кни­ги, в позднеантичное время. Это веяние времени и отразил евангелист. Опираясь на авторитет писаного сло­ва, эллинистические евреи возвышали себя над прочими язы­ками ещё и как “люди Писания”, что недвусмысленно выра­зил Мухаммад пророк. Но Иисус, - сам сокрушитель буквы в пользу живого Духа, - не мог ссылаться на букву.